Современная болгарская повесть
Шрифт:
Доводы генерала были ясны и убедительны. Если я и возражал, то отчасти по обязанности — ведь я был газетным корреспондентом. Лишь услыхав топот приближающегося эскадрона, я догадался, что именно будет предпринято. Тем более что в это же время с другой стороны подскакали к нам ротмистр и командир финляндцев.
Но не стану распространяться. Вскоре намерения командующего стали известны всем. Эскадрону (он насчитывал шестьдесят три всадника) было приказано переправить финляндский полк на другой берег. Тем самым отводилась угроза того, что турецкий арьергард где-то перережет нам дорогу — нашим пехотинцам предстояло немедленно и здесь же перерезать дорогу ему.
Понимаю,
— Да, да, только отчасти, — задумчиво произнес Миллет, сам засмотревшись на свой рисунок. — Добавьте к этому леденящую стужу, быструю глубоководную реку, острые льдины. Они налетали поодиночке и вместе, впивались лошадям в бока и крупы, сбивали с ног, ранили, преграждали дорогу. Всадники, по колено в воде, отражали их штыками и прикладами, ибо в те минуты они были пострашней неприятеля. В те минуты, говорю я. Опасность быть обнаруженными от этого отнюдь не уменьшалась. Один выстрел, один-единственный выстрел — и противоположный берег отозвался бы залпами. Гурко, разумеется, предусмотрел и это: несколько батальонов заняли позицию, готовые ответить огнем на огонь. Однако же я обещал вам бескровную битву и потому спешу сообщить, что первая партия финляндцев благополучно переправилась через реку. Шестьдесят три пехотинца были доставлены на другой берег. Они укрылись там, а затем бесшумной цепочкой двинулись к рощицам, что росли поодаль. Эскадрон же повернул назад, к нам, чтобы переправить еще шестьдесят трех солдат.
Лишь тогда удалось мне рассмотреть этих смельчаков. Я называю их смельчаками, но в сущности они лишь исполняли приказ — иными словами то, что каждый бы делал на их месте. Однако они вызывали во мне особую симпатию благодаря крепким словечкам и смеху, что волнами прокатывался по их рядам. Они проклинали и реку, и зиму, и подлые эти льдины. И более всего судьбу, отрядившую именно, их эскадрон дежурить в тот день. Проклятья заглушали лошадиное ржанье. Возгласы и смех заглушали проклятья.
«Да ведь это драгуны капитана Бураго!» — воскликнул я.
«Конечно! А вот и он сам! Как дела, Саша?» — окликнул князь Алексей всадника, показавшегося неподалеку от нас. Судя по всему, он направлялся к генералу рапортовать о том, что первая партия переправлена.
«Для купанья холодновато», — отвечал Бураго, не сбавляя хода. Под узенькой полоской усов сверкнула улыбка. На высоких его сапогах, на лошадиной сбруе поблескивали сосульки. И лошадиное брюхо тоже топорщилось острыми ледяными иголками.
«А-а, — протянул он, заметив меня. — Увековечиваете нас, Миллет?»
«Спасибо, что надоумили!» — отозвался я на шутку. Но под воздействием его слов и впрямь поспешно вынул альбом, и кипа рисунков, что сейчас перед вами, в какой-то мере обязана своим появлением капитану Бураго. Однако первым долгом — несколько слов о нем самом.
Я познакомился с ним еще до того, как мы перешли через Балканский хребет. Но были мы не накоротке. Просто случалось пировать в одной компании. И скажу сразу — он умел пить. Вижу, дорогой мой Барнаби, вы усмехаетесь. Рискуя отклониться
Что касается его наружности, Саша Бураго был писаным красавцем, наши дамы уже успели это отметить. Но на меня производило впечатление иное: он прославился на всю дивизию тем, что по утрам всегда опаздывал.
«Что, Бураго, опять сегодня проспал?» — обычно спрашивали его.
Сам командующий армией выговаривал ему за это. А он в ответ:
«Беда моя в том, ваше превосходительство, что я поздно ложусь, тогда как вы рано встаете!»
Помнится один случаи: Гурко как-то приказал дежурному адъютанту разбудить его затемно, до рассвета. Оказавшийся рядом капитан Бураго сказал:
«Не прикажете ли, я разбужу вас, ваше превосходительство?»
«Почему вы?» — удивленно обернулся к нему генерал.
«Все равно ведь я в этот час буду еще бодрствовать!»
Мне припомнился этот случай, пока я наблюдал, как Бураго рапортует генералу Гурко. Должно быть, потому что оба они сейчас смеялись, как тогда.
3
Финляндский полк насчитывал полторы тысячи штыков, и, если разделить эту цифру на шестьдесят три, получается, что эскадрон вынужден был более двадцати раз переправляться через реку на другой берег и столько же раз возвращаться. Это потребовало долгих часов. Добавьте к этому напряжение, усталость, холод, всяческие промедления. В особенности промедления. Неприятель в конце концов обнаружил, что происходит, и заснеженная равнина по ту сторону железной дороги гудела от выстрелов. И показалось мне, что там взметнулись огни и облака дыма, утонувшие вскоре в тумане.
— Постойте, Миллет! Вы ошиблись! — раздался возбужденный голос Пшевальского (или Пжевальского).
Все удивленно обернулись.
— В чем дело? — первой опомнилась невеста художника.
— Почему же выстрелы? Вы обещали бескровные сражения, Миллет!
— Да. Но я ничего и не сказал о кровопролитии. Кроме того, мы наблюдали издалека, не так ли?
Композитор что-то проворчал себе под нос. Ответ не убедил его, но он не решился настаивать.
Фрэнк воспользовался паузой, чтобы сделать глоток, и лишь после того продолжал:
— Переправа, следовательно, затянулась почти до вечера. Все это время командующий армией и мы, его сопровождающие, спешившись, терпеливо ожидали конца операции. Сейчас мне трудно припомнить, о чем беседовали мы на протяжении этих долгих часов. Но о чем-то беседовали — несмотря на тревогу, все старались шутить. Несколько раз подъезжал к нам Бураго. Даже папаха на нем заледенела. (Папаха — меховая шапка, которая не входит в драгунскую форму, но на войне, да еще зимою на многое смотрят сквозь пальцы.) Так вот, Бураго остановился возле нас, заглянул ко мне в альбом и усмехнулся.