Современная чехословацкая повесть. 70-е годы

Рафай Мирослав

Ондрей опустил руку, что-то забормотал, тем дело и кончилось… Пропесочили его тогда как следует. Особенно усердствовал он, Михал Земко, в ту пору еще не думавший о собственном сыне — о том, что его ждет. На факультете, до которого сейчас рукой подать, все не так, все гораздо сложней. Каждый там умеет говорить, произносить речи, этим они и живы. А в решающую минуту наверняка никто не выскочит из-за стола и не крикнет:

— Ах ты, осел! Что ты тогда болтал, чему поддался, зачем подписывал?! Пойми, как коммунист ты не многого стоил, но теперь соображай сам, дружище! Шевели мозгами, ведь

ты их столько лет тренировал, пичкал знаниями!

Факультет есть факультет. Гладкие речи, точные доводы, а критические замечания выстраиваются в ряд, как кирпичи в стене, их не проломить ни крепким словцом, ни криком. Ты был недостаточно тверд, поддался уговорам… Не устоял в том-то и в том-то, тогда-то и тогда-то. Пойми, признай свои ошибки и наберись терпенья. Тут тебе не исповедальня. Все это уже в прошлом. Окончательное устранение последствий — вопрос времени. Ты и сам знаешь это не хуже нашего, вот и прояви благоразумие, пойми…

Призови на помощь хотя бы историю. Как специалист, ты в ней хорошо разбираешься и должен признать, что это неплохой совет. Мир велик и сложен. В нем свои строгие закономерности, да-да… И ты должен напоминать себе каждый день в собственных же интересах, что за твоим домом, за границей города, в котором ты живешь, мир только начинается…

Обозвать ослом можно не везде и не всякого. Такова правда, твердая и прямая, как линии домов и кварталов, вдоль которых идет Михал Земко. Чувствует он себя не бог весть как хорошо, уже несколько месяцев что-то гложет и подтачивает его здоровье. Сумка оттянула руку, болит плечо, идти тяжко. Не иначе, в крови завелась какая-то зараза, и от нее лихорадит. Но голова ясная, не поддается. Хотя не все знаешь — да все знать и невозможно! Зато многое угадываешь чутьем и додумываешь.

Главное теперь — выяснить, в чем конкретно провинился сын и каково его положение. Ради этого он и приближается теперь к новому кварталу, состоящему из светлых, ярких домов. Но то, как и чем живут люди за их стенами, не передашь какой-то одной беззаботной краской.

Имро живет в светло-голубом доме, но дверей квартиры на пятом этаже никто не отворяет, хотя Михал Земко звонит уже пятый раз. Тогда он медленно спускается по лестнице, ставит сумку перед парадным и начинает ходить взад-вперед по широкому асфальтированному тротуару. Скоро три, какая-то сероватая дымка на небе скупо пропускает через свою паутину солнечный свет. Михал Земко старается подавить волнение. Спешить незачем. Всему свой черед, и нужно уметь терпеливо ждать.

Спокойно, с достоинством оборачивается на семенящие детские шажки и чуть усмехается, когда маленькая Катка со своим особенным «Дэда, дэда!» руками и головой прижимается к его ногам. Нагнулся к девочке в синем пальтишке, притянул ее к себе левой рукой, а глазами следит за Кларой, которая подходит с неуверенной улыбкой.

— Добрый день, — приветливо здоровается сноха, и ее фигура в красном пальто с белым меховым воротником кажется свекру выше и стройнее, чем прежде.

— Вот неожиданность, — растягивая слова, произносит она подчеркнуто вежливо и, пожалуй, слишком звонко. — Давно нас ждете?

— Да нет… — отвечает Михал Земко, и всю дорогу на лестнице и в лифте они говорят, избегая каких

бы то ни было обращений, перебрасываясь неторопливыми краткими вопросами и ответами.

Он не голоден, ничуть — уже пообедал. Мама всем шлет привет и посылает… Он ставит сумку на кухонный стол. Право, не знаю, что там, вынь сама… Нет, кофе он не хочет, не привык еще к этому напитку, столь любимому в нынешних учреждениях.

Потом сидит в комнате у низкого столика, коньяк ему не по вкусу, но надо допить рюмку, чтобы Катка не уронила и не разлила. Девчушка бегает, щебечет, старается привлечь к себе внимание, крутится, словно волчок. Оба смотрят на нее — Клара с дивана, он — из глубокой, непривычной для него скорлупы кресла. Говорят о малышке, больше — Клара, и между фразами еще делает дочурке замечания, руководит ею.

— У Имриха заседание кафедры, — сообщила она сразу же при встрече. — Вернется около четырех.

Он кивнул и ни о чем не спрашивал. И все же приходилось подавлять в себе желание заговорить о сыне. Оно словно бы стояло в горле, там, где рождается голос. Казалось, что и Клара все это прекрасно видит. Он ухватился за первые же ее слова, позволившие перевести разговор на жену, на разные деревенские новости. Уложился в несколько фраз, поскольку не был уверен, что Клару это интересует. О себе и своей болезни ни слова. А в душе тягостное ощущение: все это лишь неловкая попытка чем-то заполнить пустоту, как-то скоротать время.

Половина пятого. Катка тихо играет около стола, сын не появляется. Клара вышла на кухню, а Михал Земко, втиснутый в неудобное низкое кресло, точно картофелина в землю, сердится на самого себя за то, что боится заговорить со снохой об Имрихе, о самом важном для них обоих. Ах, черт… Сижу тут как чурка, а она могла бы порассказать такого, чего от Имриха ни за что не дознаешься. Прав ли я вообще, считая ее пустенькой секретаршей, мол, она думает только о своей внешности, а все остальное ей как с гуся вода.

Что ж, до сих пор действительно им не представлялось случая поговорить о настоящих заботах и огорчениях. Всегда они болтали как люди, которых связывает поверхностное знакомство, — о повседневных жизненных мелочах.

Он поднялся, вышел к ней на кухню и, стоя в дверях, приветливо спросил:

— Что делаешь?

Вопрос совершенно лишний. Она в переднике, чистит картошку. Готовит ужин, что же еще? И снова можно было говорить только о покупках да о еде, о том, что есть и чего нет в магазинах. Как будто Имро не существует. В Кларином гладком, красивом, холеном лице не найдешь ни черточки, которая позволила бы сказать: вижу, ты совсем измучилась. У тебя неприятности по службе? Или с Имро что не так?

А возможно, он не замечает: сноха просто делает вид, будто все у них в порядке. Михал Земко вспомнил жену, ведь он далеко не всегда знает, что у той на уме, даже ее лицо умеет скрыть многое, а ведь они живут вместе уже тридцать лет! Ему все больше не по себе, в душе разгорается какая-то безотчетная злость, ищущая жертву.

«Чертов сопляк, — бушуют в его голове невысказанные слова, — где он шатается, где пропадает? И часто он так? Экая беззаботность, подумал бы о семье! Тут из-за него места себе не находишь, а он…»