Современная чехословацкая повесть. 70-е годы

Рафай Мирослав

Затем я свернул к театру и заглянул в «Приятные встречи».

Старого Макса еще не было. А, пожалуй, неплохо бы повидаться с ним, чтобы лишний раз поддержать в старике вкус к жизни.

Я пошел домой. По дороге в угловом гастрономе, что неподалеку от моего дома, купил несколько бутылок вина, две — коньяку, сыр, колбасу и батоны. Я не знал, придут ко мне ребята или нет, но все равно радовался, потому что это были люди, с которыми я хотел жить.

Я шел, сгибаясь под тяжестью покупок. Немели руки — я тащил все в охапке. И, нагруженный таким образом, говорил себе: «Есть на свете правда! Иной раз прячется где-нибудь, но — есть. Чего стоил бы человек, если б не защищал самого себя и тех, кто ему дорог?»

Эта белая история завершилась на нашей улице,

очень темной, очень тихой. Светило солнце, искристый морозный воздух пах чистотой, а машины и люди, проезжавшие и проходившие мимо, выводили меня из заблуждения, убеждая, что жизнь не всегда тяжела.

Ян Бенё

ВТОРОЙ СЕМЕСТР

J'an Beno

DRUH'Y SEMESTER

Bratislava

1977

Перевод со словацкого О. Малевича

Редактор Н. Замошкина

1

Со стороны могло показаться, что Божена Земкова решила прийти со станции, опередив автобус.

Когда он, засигналив, помчался между двумя длинными рядами деревенских домов, Божена уже свернула с шоссе и шла проулком. Так ближе к кооперативному двору, где сейчас работала мать. А оттуда она пройдет к дому задами, чтобы поменьше встречаться с людьми.

Божена обернулась на рокот мотора и только тогда сообразила: а ведь она могла бы доехать автобусом. Обидно, что не поехала и меряет дорогу шагами? Вовсе нет. Сойдя с поезда на станции в соседней деревне, она даже не поинтересовалась, будет ли автобус. Только бы идти, идти, ничего не выясняя и не задерживаясь. Сумка легкая, не из-за нее ведь ждать да выспрашивать. Обычно-то она приезжала во второй половине дня и знала, как подгадать к автобусу. А сейчас половина двенадцатого, и она понимала, что приехала в неурочное время. Моментами Божена ощущала это просто всей кожей. «Видно, так тому и быть», — вздохнула она и крепко стиснула зубы. Одно к одному, и уж конечно, все теперь пойдет по-иному, то, что ждет ее даже в самом ближайшем будущем, будет определяться чем-то пока неведомым, но уже взявшим власть над ее судьбой.

Божена прошла до поворота километра два с половиной, когда ее нагнал автобус. Проехав за ее спиной метров сто, он остановился. Девушка мельком обернулась. Обыкновенная жестяная коробка. Сделает в деревне еще две остановки и помчится дальше, мимо полей и лесочка, к следующей… Хорошо, что автобус не настиг ее на шоссе. Вот и все, что подумалось. Так-то лучше. Никто не пялится на нее из окон, с высоты сидений: гляньте-ка, вон Божена, дочка Земковой! С чего бы этак-то? Почему пешком, когда могла доехать автобусом?

Хоть любопытных глаз избежала. Это немного успокоило, потому что ей была необходима дорога, по которой она могла бы идти совсем одна, и отвечало настроению, владевшему ею в последние дни. Не то чтобы оно охватило ее сразу, нет. Ясно, что не только из-за ситуации, в которой она оказалась, в ее воображении вдруг возникла дорога с одиноким путником. Она возникла еще до того, как Божена вышла из поезда и не колеблясь направилась домой, к родителям.

Анна уезжала из общежития на день раньше. Навсегда расставалась и с факультетом, и с ученьем. Чего бы проще — сказать, что и она, Божена, из-за дружбы с Анной и под ее влиянием… Нет,

хотя обе они учились на первом курсе и жили в соседних комнатах, близких отношений между ними не было. Ни разу не поговорили по душам, и Божене казалось, что Анна старше ее на несколько лет и куда опытней. Да и вообще, с первых же недель в институте стало ясно, что Анна на редкость самостоятельна и в новой обстановке может обойтись без столь свойственной первокурсницам девичьей откровенности. Всегда они подходили к Анне — не Анна к ним, и ни разу не почувствовали, чтобы она так уж была заинтересована в их обществе во время лекций или по дороге в город. Ни одна из них не могла бы похвастать, что сблизилась с ней больше других. Притом она вовсе не была эгоисткой: охотно помогала, советовала, давала взаймы, — но всем своим видом подчеркивала, что делает это по собственной воле, просто так, не рассчитывая на благодарность или особое расположение.

За глаза ее прозвали Брижит Бардо, или БеБе. Наверняка это было ей известно, уж кто-нибудь да проговорился, однако Божена так и не узнала, как она к этому отнеслась. Скорее всего, даже не удивилась. Ее «Ну и что?» или «Что тут такого?» не прозвучало ни насмешливо, ни цинично. Как будто она слышала это уже десятки раз. Анна всегда умела держаться так, словно ее ничем не удивишь, ничем не выведешь из равновесия.

Божене живо припомнился день, когда они впервые ступили на порог большой круглой аудитории, окольцованной уходящим кверху амфитеатром скамей. К ощущению чего-то необычайного, торжественного примешивалась тоска: как далеко от начала до окончания, сколько времени пройдет, прежде чем слушатель превратится в молодого специалиста и сможет с облегчением вздохнуть… Божене казалось, будто по этой непривычной круглой аудитории она идет не сама, а кто-то ее подталкивает, и еще казалось: то же испытывают все первокурсники. И тут она заметила Анну; та с любопытством озиралась вокруг, однако во взгляде, которым она окинула ряды скамей, были и опыт, и уверенность, и ступала она словно по асфальту или по берегу реки.

Тогда Божена впервые обратила на нее внимание и сразу почувствовала себя рядом с ней точно восьмиклассница рядом с выпускницей.

Анна пришла в институт как бывалая туристка и так же его покидала — легко, беззаботно, даже слишком беззаботно. Уход Анны был неожиданным. Видимо, причиной стал экзамен, не сданный в первом семестре. Среди студентов, которые знали Анну лучше, ее поступок вызвал тихое изумление. Решительность и легкость, с какими она вдруг решила покинуть институт, поневоле превращали их в зрителей, внимательно наблюдавших, как Анна уходит. Как она умеет уйти, когда ей заблагорассудится, когда она сочтет это нужным и удобным для себя.

Анна ушла, а разговоры, пересуды, попытки докопаться до причин возникли уже потом. У Божены на них оставался всего один день. Краем уха она все же успела услышать о некоем мужчине, жена которого… но тут же раздались гневные голоса, опровергавшие этот слух. На большее не хватило времени. Решение бросить институт возникло у Божены еще до того, как она увидела Анну, спускавшуюся по лестнице с чемоданом и дорожной сумкой, но все равно этот уход не оставил ее равнодушной. Две горькие неудачи, два проваленных экзамена и тягостное чувство, что ученье не для нее, что она к нему не способна, раздумья, разочарование, неверие в себя — все это в последние часы ее студенческой жизни заслонила одна ясная и очень четкая картина.

Фотография — обыкновенная, любительская, но исключительно важная для Божены. Анна идет по дороге. Может, на секунду остановилась, ожидая, пока щелкнет затвор аппарата… Неважно. На дороге была Анна — лицо с довольно широкими скулами, губы и рот, на которые вряд ли кто не обратит внимания. Длинные светло-каштановые волосы, свободно падающие на плечи. Тесные джинсы, поверх свитера в поперечную полоску — расстегнутая кожаная «кацавейка» до пояса. «Кацавейкой» ее куртку как-то назвал ассистент во время практических занятий в одном из больших парников на кафедре растениеводства: «Девушка в синей кацавейке, да, да, вы, с длинными волосами…»