Современная чехословацкая повесть. 70-е годы
Шрифт:
— Не будешь пить, многих неприятностей избежишь, Бальцар.
— Вы-то, во всяком случае, не слишком достойный пример.
— Жаль, Войта. А ведь ты мог бы стать еще лучше. Да и все, кто с тобой работает.
— Вот это здорово! — Он хохотнул. — Значит, нам на вас смотреть и пример с вас брать? Не лучше ли наоборот?
— С обеих сторон понемножку…
— Это вы о чем?
— Совсем ты ее не понимаешь.
— Главное, вы больно хорошо понимаете друг дружку!
— Трудно объяснить тебе то, что ты сам не умеешь почувствовать, Бальцар.
Нелегко
— Илона — человек искренний. Она любит прямых и открытых людей, — произнес я, имея в виду самого себя, и угрызения совести меня не тревожили. — Все, что ты видел и слышал, произошло оттого, что она обрадовалась. Можешь ты это понять?
— Тогда почему же она плачет, стоит мне прикоснуться к ней? Словно я прокаженный!
— Не притворяйся, будто хочешь меня ударить. Этого я тебе не спущу. Не можешь ты мне ставить в вину, что Илона сказала это мне, а не тебе.
— Думать я могу, что хочу! Например, что вы — «рогатый лесник»…
— Еще слово, и я сам тебя тресну!
— «Рогатый лесник»! — заорал он.
Я глубоко, как только мог, вздохнул и — проглотил оскорбление. Глянул на часы. Бальцар опустил глаза и забрал со стола свою шапку.
Я взял фляжку, глотнул прямо из горлышка. Бальцар молча смотрел на меня. Он вполне мог меня стукнуть — я повернулся к нему спиной. Отхлебнув, спрятал фляжку.
— Этим поцелуем Илона при всех простилась со мной, — проговорил я, оборачиваясь к Бальцару.
Он молчал. Задумался. Потом надел шапку и разом вырос еще сантиметров на десять. Настоящий Валидуб. Кулаком ударил по ладони.
— Значит, вы тоже…
Он не договорил. Возбуждение его спало. Пожалуй, он уже не видел во мне соперника. С этой минуты он мог смотреть на меня просто как на начальника. А мне было нелегко. Я никого не продавал. Ничего не отбрасывал. Но я отрекался от счастья, которое мне предлагала Илона, и не знал, чем смогу заменить его, когда все здесь кончится и я вернусь домой.
— Не пытайся узнать все, Бальцар. И будь поближе к Илоне. Не бойся. Будешь около нее сейчас, когда ты ей нужен, узнаешь ее благодарность. Она тебя любит, Бальцар.
Он озадаченно взглянул на меня. Опять треснул кулаком по ладони — богатырский удар. Бальцар медленно оттаивал. Стянул перчатки. Я потер ладони. Он улыбнулся.
А я улыбаться не мог. Мне хотелось смотреть на людей и на дело без розовых очков. Потому и стоял я здесь сейчас, что и на себя-то смотрел не через розовые очки. И только головой качал — куда же это меня занесло? И на что мне теперь опереться, как дальше-то жить?
— Может, она и впрямь меня любит…
— Ты должен убедиться в этом, — сказал я.
— Может быть. Попробую. — И он открыл дверь.
В трубе загудело; хлопнула входная дверь, вбежал Павличек.
Бальцар еще раз улыбнулся и вышел. Я собрал вещи, глотнул на дорожку сливовицы
Тронулись. Два струга и фреза разгребали снег; выворачивая по дороге сотни ориентировочных шестов, они богатырским натиском сдвигали в кюветы снежные массы. С упрямой яростью люди стремились вперед; мы приближались к перекрестку.
Высоко вдали светилось несколько огоньков. Туда-то мы и должны добраться. Жаркое сострадание гнало нас вперед. В нескольких сотнях метров выше перекрестка мы выволокли из снега перегородивший нам путь беспомощный «сталинец». Вместе со снегом с корнями выдирались хрупкие от мороза кусты терновника, ломались, как хворост.
Дорога в гору, чуть ли не под облака, была полита соленым потом. По обе стороны ее оставались за нами поваленные шесты, какие-то балки, деревянные перила мостика, совершенно исчезнувшего под снегом.
Личка ехал в тесной кабинке фрезы, вместе с Зедником. Едва обогревшись, он снова и снова выскакивал, продирался впереди фрезы, отыскивая вешки. Он еле ноги таскал. Зедник потом рассказывал, что парень был просто не в своем уме. Он чуть не по уши увязал в снегу, разгребал его руками, нащупывая вешку, чтоб Зедник не сбился с дороги, плакал от ярости, и слезы его падали в смог. Илона временами помогала ему. Она трепетала за незнакомую, в родовых муках женщину.
Мы пыхтели следом. Врезались в проход, проделанный Зедниковой фрезой, и видели бесчисленные следы Личковых ног.
От Сосновой навстречу нам тоже расчищали дорогу. Встретившись с ними, мы тотчас развернули машины. Черная от шлака извилистая лента дороги сползала с горы.
Съезжали мы с величайшей осторожностью. На перекрестке колонна разделилась; Илона сопровождала жену Лички, которую уложили на сиденье в кабине. И вот машина Бальцара с роженицей отделилась от нас, Достал посигналил. Бальцар ответил тем же.
Я стоял на размякшей дороге. Бальцарова «татра» становилась все меньше и меньше, удаляясь. Там где-то лежал Брод, а еще дальше в рассветных сумерках — Дроздов. Я повернулся и поспешил к людям, к машинам. Со всех ног побежал. Люди нуждались во мне, а я так хотел быть с ними! Ноги мои скользили, я ругался, высматривая впереди красные огоньки.
Зедник — отличный мужик. Достал и Анка — чудесные ребята. И те, кто отыскивает в снегу вешки, — парни что надо. И те, кто разбрасывает шлак с грузовиков, — самые замечательные люди из всех, кого я знаю. Хорошо мне было, я чувствовал себя отлично.
11
Наша «битва века» увенчалась успехом. Люди, присланные председателем, раскопали увал до половины, остальное довершил Зедник. По плоской возвышенности мы промчались быстрее северного ветра. Оставили справа телебашню с красным огоньком на верхушке, сопротивлявшуюся последним судорогам бурана. По радио обещали оттепель.