Современная чехословацкая повесть. 70-е годы
Шрифт:
— Мальчик первый сорт, — заметил Достал. — У него дома кто, дети или щенята?
— Пойду оденусь, — сказал я.
В коридоре, у двери в заднюю комнатушку, стоял Павличек. Я поднял с полу пальто, нахлобучил шапку и побежал к выходу.
— Хорошо! — прошипел он мне в спину. — Я вам этого не забуду!
Я нетерпеливо отмахнулся.
Подходя к дверям конторы, я услышал, как Бальцар спрашивает Илону:
— С каких пор вы с начальником на «ты»?
Я вошел, Бальцар посмотрел на меня с любопытством и удивлением.
— Мы
— Это правда, Илона?
— Правда, — огрызнулась она. — Сто лет мы на «ты». Что-то ты нервничаешь, Бальцар. Очухайся.
Поднялся общий говор. Личка улыбался. Он, видно, не верил, что мы согласимся помочь ему. Нетерпеливо следил за каждым моим движением.
— Этот Павличек меня взбесил, — проговорил я.
— Он не виноват, — возразила Пстругова. — У него в голове куча всяких печатей да инструкций. Такой уж уродился.
Метель завывала. Где-то впереди работали струги и новая трехтонка со свежими людьми. Говор усиливался, наполняя дом до самой крыши. Людей охватило нетерпение.
— Все будет в порядке, Личка. Не бойся.
— Как навалимся, в два счета в Сосновой будем, — похвастался Обадал.
Бальцар сердито свистнул. Пстругова обняла Илону.
— Обадал, позвони в управление, вызови директора. Я обязан доложить про Сосновую.
Илона вырвалась от Анки, подбежала ко мне и поцеловала.
Я опешил, хотя это не было мне неприятно.
Илона сияла. Она чем-то напоминала жеребенка, молодого, красивого.
— Илона!.. — только и вымолвил я; хотел упрекнуть ее, да язык не повернулся.
Она была вне себя от радости, доверчиво смеялась. Она и представить себе не могла, чтоб дело приняло другой оборот.
— Уведи ее, Войта, — сказал я Бальцару. — А потом вернись сюда. Ступай, посади Илону в кабину и зайди ко мне.
— Замечательный парень, правда? — Илона, сопротивляясь Бальцару, уперлась на пороге, послала мне воздушный поцелуй. — Садись с нами, Йозеф! Ты ведь тоже поедешь?
— Я всюду езжу. Поеду и в Сосновую. Только никогда еще мне не доводилось возить на струге рожениц.
— Все надо испытать! — засмеялась Пстругова.
Тем временем Обадал соединился с управлением.
— Возьмите трубку, — сказал он.
— Говорит участок в Броде. У телефона Зборжил. Товарищ директор?
— Что случилось, Зборжил?
— Извините за беспокойство. Но я должен сообщить, что мы, видимо, и сегодня не будем в Рудной.
Слабый, далекий голос отозвался:
— Зборжил, ты обязан быть в Рудной сегодня! Пойми! Сегодня — это сегодня! Все дело в дате! Вывезти пресс необходимо сегодняшней датой!
Дата им важна. Точные числа.
— Это меня мало волнует, товарищ директор!
Слышимость улучшилась. Я уловил в голосе Смолина беспокойство. Он старался убедить
— Отдаете вы себе отчет, товарищ директор, что уже за полночь? Считайте — мы опаздываем на двое суток. Потому что и к утру на сможем добраться до Рудной.
Разговаривая по телефону, я обводил взглядом своих ребят. И одновременно выслушивал гневные тирады директора. Райнох заснул на стуле у печки. У двери стоял тот старик рабочий, который вместе с Бальцаром сбрасывал смесь с грузовика; он скрестил ноги, упершись рукой в притолоку, и терпеливо ждал, что дальше. Я видел: приказывать людям не придется. Они перешептывались, стараясь не мешать мне. Очень деликатно они себя вели. Каким-то шестым чувством я воспринимал вой ветра за стенами дома и дрожание оконных стекол. Ребята мои тоже, конечно, слышали все это, однако делали вид, будто это их вовсе не интересует. Старый рабочий у двери не улыбался. Я смотрел на него через плечо, прижимая трубку к уху. Все были серьезны.
А где-то там, в Дроздове, у себя в кабинете гремел директор:
— В том-то и дело!.. Я тебе приказываю!..
— Погодите. Вы ведь еще не знаете, почему мы и сегодня вряд ли дойдем до Рудной. Надо пробиться к Сосновой, вывезти роженицу. Женщина рожает в первый раз, и у ней двойня. Да, да, это и есть причина. Конечно, опоздание увеличится.
— К черту Сосновую! — кричал директор. — Мы не обязаны пробивать туда дорогу! Существует договор…
— Знаю. Я сам его подписывал. Но обстоятельства таковы, что именно нам придется…
— Ты что, мне назло?!
— Вовсе не хочу я тебе назло делать, — перешел и я на «ты».
— Дело очень серьезное, Йозеф!
— Знаю. — Я говорил с глубокой озабоченностью. — Знаю, Смолин, все это очень серьезно. Но поступить иначе мы не можем. Правда.
— Ты псих, Зборжил. Давно надо было тебя уволить, и жил бы я спокойно!
— Что ж, ты мог это сделать.
— Послушай, Зборжил, брось своевольничать! — В его голосе слышалась угроза. — Не то сам не рад будешь!
— А я и сейчас уже сам не рад. Что ж, кому-нибудь да надо отдуваться.
Я и в самом деле был не рад. Разделить людей, послать их одновременно в два места я не мог. Необходимо дать им хоть малое время для отдыха. Я не мог рассчитывать, что у них хватит сил работать непрерывно дни и ночи, имея дело с тяжелыми машинами, дорогими, уникальными, от которых зависит и их жизнь, и жизнь других людей.
— Что будет с прессом?! — кричал Смолин. — Меня со всех сторон бомбардируют! Грозятся весь ущерб списать на нас! Рабочие не могут попасть на завод… И еще там дети, они уже два дня не могут вернуться домой из-за нас!