Современная датская новелла
Шрифт:
— А не поехать ли нам завтра домой?
— Что ж, можно, — услышала она свой сухой ответ.
Ибен откашлялась и сказала серьезно, с ноткой смущения в голосе:
— Меня это, конечно, не касается, но ты никогда не думала развестись с Хербертом?
Внутренне онемев, она лежала и слушала громкий стук собственного сердца, наполнявший, казалось, всю комнату.
Потом сказала:
— Да ведь, собственно, ничего такого между нами не было — он ко мне очень внимателен.
Но у обоих было такое чувство, что слова сами по себе ничего не значат и разговор-то совсем о другом.
Ибен ничего не ответила, и в голове у Осе пронеслась вдруг дикая мысль — предчувствие, догадка.
Приподнявшись на локте, она посмотрела на Ибен — та лежала недвижно на спине, заложив руки под голову и уставясь
И с той же ясностью, как если бы истина родилась в ней самой, а не явилась со стороны, она поняла вдруг все, решила головоломку, составив цельную картину из маячивших в безмолвной, светлой тьме обрывков: нежелание Ибен говорить о Херберте — рассеянная внимательность Херберта — его усилия устроить ее отъезд — письмо без подписи, манера надписывать.
Она закрыла глаза, и постепенно к ней пришло чувство, что затеплился где-то в мире огонек, для нее для одной.
Она взглянула еще раз на притихшее, серьезное существо и сказала мягко, с расстановкой:
— Спокойной ночи, Ибен.
От этого голоса Ибен вздрогнула, как вздрагиваешь иногда перед погружением в сон.
— Спокойной ночи, — сказала она и покосилась на Осе.
Некоторое время они молча смотрели друг на друга. Потом Осе улыбнулась, и Ибен застенчиво улыбнулась в ответ, и лицо ее в уходящем свете дня показалось Осе юным и ребячливым. Осе хотелось объясниться, но Ибен уже повернулась на другой бок и свернулась калачиком, как делала всегда засыпая, и Осе позабыла, что она хотела объяснить ей, и молча лежала, глядя в пространство ясным, изумленным взором.
Перед ней всплыло лицо Херберта, окаменелое, усталое, вечно в бисеринках пота, и неизъяснимая радость подхватила ее и унесла за много миль отсюда. Она увидела картину на стене, где она сидит беременная, и всю их просторную спальню в городской квартире, и каждый предмет в этой спальне виделся ей теперь по-новому, отчетливо и необычно. Она знала, что теперь она сможет нарисовать все это, и она почувствовала непреодолимое желание вскочить и сделать набросок с Ибен, спавшей крепким сном и не ведавшей о том огромном, чем полнился сейчас мир. А еще лучше просто лежать вот так и представлять, какое это наслаждение — теперь, когда знаешь, что сумеешь. В голове у нее теснились планы. До чего все на свете замечательно, как интересны люди, их лица! А завтра поезд умчит ее к свободе, в голубой простор, и на вокзале не будет ни единого провожающего. Волны снова будут плескаться и подгонять ее кораблик, нарушивший их плавный бег. Блестящими глазами рассматривала она Ибен, которая снова повернулась на спину и, верно, не спала вовсе. В ее лице не было уже ничего таинственного. Как просто теперь расстаться. Жизнь многокрасочна, и ни единая ночь со всеми ее невозвратимыми сюрпризами не ускользнет теперь от нее, минуя ее занавешенное окно.
Она соскользнула с кровати, пошла и распахнула дверь навстречу ветру и голому жнивью. Волна благотворного одиночества подкатила и захлестнула ее. В этой холодной вышине она обретала самое себя. Муж остался где-то далеко, а Ибен — всего лишь маленькая спящая девочка, и завтра все они будут счастливы.
Гоголь-моголь
Перевод Л. Горлиной
Девочка стояла на площадке лестницы, ухватившись обеими руками за перила и свесившись вниз; затаив дыхание, она прислушивалась к скрипу калитки и далеким шагам в надежде, что это шаги ее матери. Но шаги останавливались этажом или двумя ниже, и стук захлопнувшейся двери уже в который раз гасил эту надежду.
Вернулся домой и Хансен с третьего этажа, и Кэтти, что работает на содовой фабрике, и жена кочегара Хенриксена, работающая на заводе вместе с мамой; конечно, она поднялась бы и предупредила, если бы что-то случилось. А может, она не решается зайти или просто не знает? Завод большой, почти каждый день «скорая помощь» с воем увозит кого-нибудь в больницу.
В тревоге девочка наступила ногой на ногу и долго так стояла, давя изо всех сил
Ее бледное неподвижное лицо чуть светлело в темноте, словно тускло горящий фонарь. Из-за приоткрытой двери кухни слышалось бульканье картошки в кастрюле. Стол в маленькой комнате был накрыт на двоих. Посреди стола на клеенке стоял горшок с цветущей пеларгонией, этот горшок, место которому было на подоконнике, а не на обеденном столе, всегда вызывал на лице матери тень улыбки.
Едва только девочка отпустила перила и села на верхнюю ступеньку лестницы, горько и громко рыдая, словно хотела внушить судьбе, что она уже достаточно наказана и что над ней пора сжалиться, как услышала, что во дворе отворилась калитка, и какой-то неуловимый звук, может быть стук каблуков по брусчатке, заставил ее вскочить, броситься в кухню, зажечь свет и выключить огонь под картошкой, и все это в лихорадочном невыразимом ликовании: мама идет! Вот она ставит велосипед под навес, вот бежит по лестнице, ближе, ближе… Мир наполнился светом, сердце — покоем.
Девочка стояла спиной к двери, волосы, как два черных крыла, падали на щеки. Когда мать вошла, захлопнув за собой дверь, девочка выкладывала горячую картошку в глубокую тарелку.
— Ох, ну и холодина!
— Я уже поджарила фрикадельки, их надо только разогреть.
Голос у девочки был грубый, как у мальчиков в переходном возрасте. Она была почти такого же роста, как мать, но очень худая, словно больная собачонка, — из-за того, что весь день была предоставлена самой себе. Лицо у нее было маленькое, грустное, с острым подбородком и серой, нездоровой кожей. Но на этом маленьком некрасивом лице сверкали большие темно-голубые и серьезные глаза.
На «фрикадельки» мать ничего не ответила, они вообще больше не сказали друг другу ни слова; когда сели за стол, мать с чуть заметной сладкой улыбкой на подкрашенном лице поднялась и переставила закрывавшую все пеларгонию обратно на подоконник. Садясь на место, она не забыла остановить рукой голую, без абажура лампочку, которая раскачивалась из стороны в сторону и бросала тени на выцветшие обои.
Мать ела быстро, между ее тонкими выщипанными бровями залегли две глубокие морщинки. Обесцвеченные волосы у корней были неопределенного темного цвета, они были лишены блеска, так же как и ее усталые близорукие глаза. За последние десять лет все дни были так похожи друг на друга, что женщина вряд ли замечала перемену, происходившую с ее лицом. Подкрасить губы и щеки, провести по лицу пуховкой, мазнуть маленькой черной щеточкой по редким ресницам — в утренних сумерках перед осколком зеркала время казалось неподвижным и каждый новый день был похож на предыдущий. Когда румяна кончались, она покупала новые, да и пудры на свете было столько, что она могла бы пудрить свое изнуренное лицо хоть целую вечность. И томимых жаждой мужчин на свете тоже было столько, что поток пустых бутылок немилосердно тек по конвейеру быстрее, чем ее проворные руки успевали хватать и мыть их. Конечно, ее жизнь можно было назвать невеселой, но когда она жаловалась на жизнь, то делала это скорее по привычке, да еще потому, что жаловаться на жизнь считалось хорошим тоном. Так оно было удобнее, чтоб не думать обо всей этой пудре и обо всех этих жаждущих мужчинах, да и о девочке, с которой она слишком мало разговаривала.
Пока мать ела, девочка, не отрываясь, смотрела на нее. Мать уходила рано утром, девочка еще спала, вместе они проводили только несколько драгоценных часов перед сном.
Девочка не помнила отца. Моряк — обычно только гость в своем доме, да и вообще ей было всего три года, когда она видела его в последний раз. Она питала к нему такую же естественно-необходимую ненависть, как и мать. А может, и это тоже объяснялось лишь условностями и привычкой. «Вот мерзавец», — говорили про него женщины на заводе и соседки по дому. «Пусть только попробует явиться сюда», — говорила мать. А ненависть девочки была безмолвной и питалась той покровительственной нежностью, которую она испытывала к матери.