Современная датская новелла
Шрифт:
Как-то вечером Ибен спросила: «Но ведь когда-то ты любила Херберта, правда же?»
Этот вопрос, как порыв ветра, раскрутил в ней целую мельницу мыслей. Может, когда любишь, то и сложностей никаких не существует? Может, потому только и было раньше по-другому? Она с трудом могла представить себе тогдашнее свое состояние, тогдашние переживания. Она вспоминала это только рассудком. Память ее чувств безмолвствовала. Она вспоминала, как ей становилось дурно от волнения, стоило ему взглянуть на нее, и как она плакала, когда он в первый раз увидел ее обнаженные ноги. В глубине души она даже радовалась его немощности, она думала, что так ей легче будет удержать его при себе. В первое время замужества она ходила вокруг него на цыпочках, только бы не помешать ему, когда он работает, и наблюдала, как лицо у него застывает
Она почувствовала тяготу своего существования. Ее стало тошнить от запаха инсулина, и она запиралась иногда в мастерской или же в детской, где все так и стояло нетронутым, доставала свои девические рисунки и смотрела на них с тем грустным чувством, с которым перебираешь порой свои детские фотографии. Она знала, что не сможет больше рисовать, и чем сильнее три пальца на правой руке зудели взяться за карандаш, тем ощутимее становились тоска и страх. Она сделалась нервной и раздражительной.
Херберт наконец это заметил и заботливо предложил ей снять домик на лето.
Но она побоялась жить там одна.
Пшеницу загодя убрали от дождя, и колкое жнивье глядело теперь печально, как покинутая дача в октябре.
— Ты спокойно могла бы остаться еще немного, — сказала ей Ибен. Но Осе печально покачала головой:
— Холодно очень, и потом я уже написала Херберту, что приеду.
В один прекрасный день они увидели спускавшегося к ним вприпрыжку почтальона, он принес письмо для Ибен. Они сидели за завтраком, и Ибен, положив письмо рядом с тарелкой, стала его читать, а Осе любопытно на нее поглядывала. Дочитав, она спокойно сложила его и сунула в карман своей потрепанной синей куртки, и по лицу ее было не разобрать, какое впечатление произвело на нее письмо и произвело ли вообще. До тех пор писем она не получала ни разу, редко когда открыточку из редакции. С этим письмом явно было что-то не так, даже почтальон, когда отдавал, почему-то замешкался и посмотрел на нее долгим любопытным взглядом. Получая письма от Херберта, Осе всегда прочитывала вслух забавные места — во-первых, чтобы посмеяться вместе, а кроме того, она всегда признавала право бывших с нею рядом как-то участвовать в ее жизни.
Они продолжали завтракать, обсуждая болвана почтальона, который вечно хвастался близким знакомством с местными знаменитостями и не упускал случая загадочно намекнуть на свое участие в борьбе за свободу. Хуторские говорили, что он отчаянный враль.
Потом они убирали со стола, и Осе чистила и мыла плиту — и все время думала про письмо в кармане. От любовника? Но как же можно, любя человека, спокойно просидеть целых три месяца в деревне? Непонятно. И разве можно себе представить, чтобы Ибен смотрела на мужчину влюбленными глазами, нежно склоняла голову ему на плечо или же целовала? Эти холодные, рассудительные глаза явно не способны затуманиваться нежностью, а узкие губы, с таким трудом складывающиеся в улыбку, совсем не приспособлены покорно раскрываться в самозабвении страсти.
Осе мыла посуду, Ибен вытирала. Когда она протягивала руку,
— Мы целых три месяца не видели ни одного мужчины, если не считать почтальона.
Тонкие губы Ибен сложились в чуть заметную снисходительно-лукавую усмешку:
— Ты забыла хозяина хутора. Один тебе, один мне, никому не обидно.
Осе поняла, что письмо ее развеселило, и у нее засосало на сердце. Ни с того ни с сего она подумала: «Все лето просидела на нашем иждивении». Она выплеснула воду за порог, взяла веник и стала подметать. Когда Ибен хотела пройти мимо, она распрямилась и согнутой рукой отвела с лица волосы:
— У нас сахар кончился, и мука тоже.
Ибен достала из кармана спичечный коробок.
— Давай тянуть. — И стала вытаскивать спички.
Внезапный гнев охватил Осе — желание возмутить покой этого карего взгляда, как разбивают камнем гладь лесного озера.
— Я все лето гоняю в лавку, — зло выкрикнула она, — а как тебе, так будем тянуть. До того обленилась, что шевельнуться боишься.
На глазах выступили слезы, а Ибен молча, изумленно уставилась на нее. Потом пожала плечами, подбросила коробок в воздухе, поймала и положила в карман.
— Успокойся, — сказала она и стала расстегивать куртку. — Где эта лавка?
Слезы душили Осе, и голос у нее сел, но непонятная злость не проходила.
— Мимо хутора и направо по дороге, — ответила она коротко и принялась мести возле самых ног Ибен. — Там спросишь.
— Ладно, — кивнула Ибен и, насвистывая «Путь в Мэндалай», вошла в комнату и стала натягивать свой черный дождевик. Потом вышла, продолжая насвистывать, и, руки в карманах, стала в дверях кухни. — Что купить?
— Сейчас напишу.
Осе заглянула в кладовку и записала на бумажке, что надо. Не глядя на Ибен, протянула ей записку. Рука чуть дрожала.
Ибен повернулась было уходить, но задержалась и, колупая ногтем краску на косяке, сказала убежденным тоном:
— А я на твоем месте все же осталась бы. Пригласила бы двух-трех из наших, и покутили бы, чтоб не скучать.
Осе промолчала.
Она смотрела, как Ибен, подавшись вперед, ведет велосипед в гору и полы дождевика хлопают на ветру.
Потом отвернулась и приложила ладони к пылающим щекам. Все сразу отодвинулось куда-то далеко, словно ушло в невозвратное прошлое. Она не понимала, что с ней происходит и почему она так делает. С трудом переставляя ноги, она подошла к куртке Ибен, висевшей на крюке за дверью, и нащупала в кармане зашуршавший листок. Снаружи послышался какой-то звук, сердце у нее екнуло, и она испуганно замерла, сжимая в руке письмо и даже не догадываясь сунуть его обратно в карман. Потом пошла в каморку, служившую им спальней, села на свою не сложенную еще с ночи раскладушку и под громкий стук в висках прочитала расплывающиеся перед глазами отпечатанные на машинке слова: «Любимая моя Ибен…»
Она думала: еще несколько дней все у нас будет, как было. Я буду приносить ей по утрам кофе в постель и буду смотреть, как она сидит и пьет — такая здоровая, загорелая, в полосатой мужской пижаме, с черным крылом волос на лбу, и жует спокойно и неторопливо, как коровушка на лугу, и смотрит ясным взором на восходящее солнце.
Но страх скорого конца сковывал мысли, заставлял их вертеться по кругу, возвращая все к тому же, и она так и не запомнила, что было в письме, запомнила только ту новую Ибен, что вставала с его страниц: влюбленную и смешливую девочку, скрывавшуюся, оказывается, бог его знает где — в этом сонном создании. Кто-то ее любит. Кто-то в их большом городе тоскует по ней, думает о ней и ждет не дождется ее возвращения.
Ее самое тоже ждут. С тяжким треском отваливались один за одним куски, вырубаемые в каменной плите времени, и стена, отделявшая ее от Херберта, делалась все тоньше и тоньше.
Он вспоминался ей чем-то нереальным и далеким, а их совместная жизнь — лишь неким состоянием, в которое ее скоро вернет быстро мчащийся поезд, как вывез совсем недавно, когда поля были еще зеленые, а вечера холодные, но не такие ясные, как теперь.
Они рано стали укладываться спать и, раздеваясь, избегали смотреть друг на друга. Осе громко зевала, с затаенной тревогой ожидая, что скажет Ибен. Низкий голос ударил ее пулей в сердце: