Современная датская новелла
Шрифт:
— Он может даже шевелить одним ухом, — с гордостью произнес Иб. — Попробуй.
Альфред пошевелил правым, затем левым ухом.
— Боже милостивый, — сказала тетя Ида.
— Покажи им фокус с кроной, — потребовал Иб.
— У вас есть крона, фру? — спросил Альфред.
Мать Иба в полной растерянности пошла за кошельком. За ней последовала тетя Ида.
— Хватит ему и пяти эре, — прошептала она.
Альфреду дали пять эре. Он положил монету в свой большой кулак и сделал им несколько странных движений в воздухе. Затем разжал руку, монета исчезла. Тетя Ида порадовалась, что она отсоветовала давать ему крону.
— Посмотрим, не найдем ли мы ее, — сказал Альфред и подошел к Ибу.
— Нет, —
Альфред несколько поколебался, затем подошел к матери Иба.
— Мне кажется, что у вас что-то сидит в носу, — сказал он. Ухватился за ее нос двумя черными пальцами и сделал вид, что тащит что-то. Через мгновение монета в пять эре лежала у него в руке.
Мать Иба попросила дать ей воды.
Иб был в восторге и полон гордости за Альфреда.
— Сделай фокус с тетей Идой, — попросил он.
— Фокус нельзя повторять дважды, — быстро сказала тетя Ида.
Альфред развлекал их своими фокусами, пока мать Иба не сказала, что теперь ей нужно готовить обед.
— Тогда я исчезаю, — сказал Альфред. — Спасибо, фру. Здорово шикарно с вашей стороны было пригласить меня.
Мать Иба с трудом выговорила, что это для нее удовольствие.
Альфред ушел с красным шаром. Он было забыл о нем, но Иб ему напомнил. Иб стоял в дверях и махал ему рукой, пока тот шел по садовой дорожке с шаром на ниточке.
— Я завтра к тебе приду, — крикнул Иб.
А мама Иба и тетя Ида поторопились распахнуть настежь все окна. Тетя Ида ходила вокруг и нюхала.
— И за несколько дней не выветришь этого запаха, — сказала она.
— Ужасно. — Мать Иба с трудом удерживалась от слез. И как объяснить мальчику, что ему не следует более ходить к этому ужасному человеку?
— Знаешь что? — сказала тетя Ида. — Я возьму его к себе. Он поживет у меня и забудет.
— Замечательно, — сказала мать Иба.
Когда Иб вошел, ему сообщили новость. Он поедет с тетей Идой и будет жить некоторое время у нее в городе.
Иб сначала обрадовался, ему нравилось жить у тети Иды, но вдруг задумался.
— Я не смогу быть так долго без Альфреда, — сказал он.
— Чепуха, — ответила тетя Ида. — Мы пойдем в театр, в зоологический сад, в другие места. У тебя просто не будет времени думать о нем.
Обе женщины пошли в кухню готовить обед. Иб убежал в сад.
Через полчаса пришел отец Иба. Иба позвали обедать, но мальчик исчез. Его напрасно звали.
— Сядем за стол, — сказала мать Иба, — он придет.
Они только начали обедать, как вбежал Иб, красный, запыхавшийся.
— Где ты был? — спросила мать.
— Прощался с Альфредом.
Женщины переглянулись.
— И знаешь что, тетя Ида, — сказал Иб голосом, полным восторга, — Альфред приедет к нам в гости, когда я буду жить у тебя. Он обещал.
— Боже милостивый, — сказала тетя Ида.
Тове Дитлевсен
Две женщины
Перевод В. Мамоновой
Дом стоял в низине, на задах было пшеничное поле, а спереди, вверх по склону, густая трава, дикий малинник и у самой калитки несколько кривых сосенок, прикрывавших дом с дороги.
Когда они приехали, пшеница еще только зеленела, и Осе ходила в своем исландском свитере и длинных брюках, а Ибен она отдала запасную фуфайку, не такую красивую, но тоже очень теплую. Приехали они обе бледненькие, и Осе, бесцветная от природы, почти и не переменилась
— Мучение одно, — говорила она, раздраженно подпихивая груди повыше, — можно подумать, десятерых родила.
А Осе косилась на свои холмики, почти и не увеличившиеся с тех пор, как ей было четырнадцать, и вздыхала завистливо:
— А мне бы хоть чуточку побольше.
Ей, однако же, не понравилось, когда Ибен, деловито поджав строгие губы, пощупала их короткими, крепкими пальцами и улыбнулась:
— Господи, да они у тебя чудненькие.
В тот вечер Осе пошла прогуляться одна. Она заметила, что запахи поля и елового леса ощутимее, чем в день их приезда. Окошки хутора, куда они ходили за молоком, светились желтыми квадратиками, как в вагонах поезда, и она попыталась представить себе, что у них сейчас делается внутри. Муж, наверно, сидит слушает радио, а жена штопает чулки, выуживая их один за другим из высокой плетеной корзинки рядышком на полу. Потом, зевая и потягиваясь, встанут, поглядят в окошко, что за погода, обсудят завтрашние дела и тихонечко улягутся, чтоб не разбудить ребят, и желтые квадратики погаснут, и ночь осиротеет. Закрылись глаза на всем белом свете, спят города, спят дома, спят поля.
Спит в далеком городе и ее муж, на бледном лбу бисеринки пота, и бессильная рука откинута в сторону, к ее пустующему месту. На стене над двуспальной кроватью висит акварель, он написал Осе беременной. Она сидит, чуть наклонив голову, сложив руки на коленях под огромным животом. Лицо спокойное-спокойное, волосы собраны большим узлом на затылке, взгляд далекий и безмятежный. Все находили, что вещь изумительно удалась, и она соглашалась. Но она ей противна. Непонятное отвращение овладевает ею, как только взглянет. И сразу портится настроение. Может, потому, что ребенок умер. Она уверяет себя, что дело, конечно, в этом. А он как-то пошутил в разговоре с приятелем: «Мои лучшие вещи Осе, как правило, терпеть не может». Он, кажется, и сам заметил, что шутка получилась невеселая. Она давно уже поснимала со стен свои собственные рисуночки. Очень уж жалко они выглядели рядом с мужниными — но было немножко жаль. Он не стал спрашивать, зачем она это сделала, он прекрасно понимал сам. С тех пор возникла между ними какая-то неловкость. Он настолько боялся ее ранить, что получалось еще хуже, у нее же появилось легко уязвимое местечко, и до тех пор, пока он был рядом, ранка эта не могла зарубцеваться. Она никогда и не мечтала, что из нее может получиться настоящий мастер, — просто прежде ей приятно было рисовать, доставляло большую радость. Теперь же она не чувствовала ничего, кроме тоскливой горечи, когда вдруг вспыхивало былое желание, когда взгляд останавливался на красивом, тонко очерченном пейзаже или на играющем ребенке и пальцы так и зудели взяться за карандаш. Горечь и малодушие. Радость у нее отняли.
А сейчас, гуляя, она снова ощутила знакомый трепет, неслышно подкравшийся к ней на синем хвосте сумерек. И впервые за много лет это не причинило ей боли. Все виделось ей свежо и ярко, точно впервые: светлое поле и фиолетовый контур елового леса на горизонте — на текучем горизонте, где сливаются и смешиваются краски земли и неба. Страх и торжествующая радость укреплялись в ней. Она пока что не отдавала себе в том отчета и уж тем более не подозревала об истинной причине. Она думала: он прав, мне просто необходимо было отдохнуть.