Современная филиппинская новелла (60-70 годы)

Коллектив авторов

Фил ждал его до последней минуты, поэтому чуть не опоздал в театр. На свое место в первом ряду он постарался пройти незаметно, чтобы не привлечь к своему магнитофону внимание слишком многих зрителей. Он напрасно надеялся, что Тони пришел раньше него. Как только начали гаснуть огни, он поставил магнитофон рядом с собой на пустующее кресло друга. Представление началось. Фил, не сводя глаз со сцены, ловко манипулировал микрофоном и ручками настройки. Этот вечер он будет помнить. Отныне, чтобы освежить в памяти виденное, ему достаточно будет проиграть пленку, и тогда танцовщицы — хрупкие, грациозные, молодые — как бы появятся вновь.

При свете электрической лампочки, висевшей в переулке высоко на кирпичной стене напротив южного окна гостиной, он, стараясь не шуметь, подошел к дивану и поставил магнитофон. Включил торшер и, снимая пиджак, подумал, что Тони, пожалуй, еще не спит и поджидает его. Значит, они вместе прослушают

запись, Тони ведь на концерте не был. Потом Фил расскажет ему о дневном визите к артистам, отчасти повторив то, что видел во сне. Он подошел на цыпочках к спальне и услышал ровное дыхание крепко заснувшего человека. Тони лежал на боку, в полумраке комнаты его голова темным пятном выделялась на подушке, колени поджались к подбородку, едва не касаясь рук, сложенных под щекой, — несообразно большой эмбрион в банке. Фил тихо закрыл дверь и вернулся к дивану. Поднял крышку футляра и, нащупав штепсельную розетку, подключил «звуковое зеркало» к сети, вставил пленку и повернул регулятор громкости на низшую отметку. Сначала он услышал только шорох и помехи, но вскоре раздался легкий топот в ритм знакомой мелодии.

Все эти красивые юноши и девушки собрались теперь в его комнате, они танцевали и пели. На полу сидели парень с девушкой, у каждого в руке по бамбуковой палке, они то скрещивали эти палки, то стучали ими по деревянному полу, танцоры же в это время раскачивали свои гибкие тела и ступали голыми коричневыми ногами в пространство между палками, чтобы потом вовремя выскочить из него, темп музыки непрерывно ускорялся, удары палок все учащались, ритм музыки сливался с бешеным ритмом движений танцоров, единых в своем стремлении не повредить пальцы и щиколотки, избежать синяков. За этими танцами следовали другие, они сопровождались пением и игровыми сценками из жизни старой деревни: игороты в набедренных повязках, спускающиеся по горному склону, крестьяне, взбирающиеся на холм в дождливый день; сельчане, переносящие дом — их крепкие ноги мелькают под передвижной крышей; парочки влюбленных, прячущиеся за диким кустарником, вдали от молитвенного дома в великий пост; звуки гонга, зовущие на празднество или ко всенощной. И наконец, продолжительная, громоподобная овация, раскатистая, как морской прибой.

— Да выключи ты эту штуковину! — Отчетливый, резкий голос Тони перекрывал сотрясающие звуки гонга и шум аплодисментов.

Фил выключил магнитофон; в наступившей вдруг тишине голоса воплотились в лицах, знакомых и близких, почти осязаемых, они стояли перед глазами, даже когда тускнели в памяти, кланялись, грациозно удаляясь, бросая слова благодарности в темную пустоту зала, где призрачная толпа хлопала в ладоши и топала ногами. Ему чудилось, что он тоже участвует в этой заключительной сцене, что и его вызывают зрители, и попробовал скопировать грациозные поклоны, но не смог — слишком стар, малоподвижен, не способен на изящные движения; однако и он сказал «благодарю, благодарю», и голос его звучал искренне и сожалеюще, он был благодарен другим голосам, звукам песни и памяти.

— О, господи… — Из спальни донесся такой тяжкий стон, что Фил в страхе упал на колени и прикрыл «звуковое зеркало» руками, чтобы приглушить звуки, которые, как ему казалось, возобновились, хотя аппарат и был выключен.

Но он быстро пришел в себя.

— Тони, что сказал доктор? Что он сказал? — Фил затаил дыхание, в эту минуту он уже не мог точно сказать, кто из них действительно ждал весь день окончательного приговора.

Ответа не было. Из-под ладоней Фила вырывались шелест крыльев, удары гонга. Что говорит Тони? Фил жаждал услышать, он должен знать. Его руки обхватили аппарат, голова упала на размотавшуюся пленку.

Время близилось к утру, и сон одолел его, тело будто смыло волной в темноту, и там он поплыл и поплыл по безбрежному морю.

Ник Хоакин

В КАНУН МАЙСКОГО ДНЯ

Перевод В. Макаренко

Взрослые распорядились, чтобы танцы окончились ровно в десять, но стрелка часов уже почти приблизилась к полуночи, когда в длинный ряд выстроились у парадного подъезда экипажи, поднялась всеобщая суета: слуги бегали с факелами, освещая путь отъезжающим гостям; девицы стайками взбегали вверх по лестнице в свои спальни; молодые люди окружали их, чтобы пожелать доброй ночи, притворно повздыхать, выразить им свои шутливые опасения по поводу крутизны лестничных маршей, пожаловаться на свою неутешность и свой жалкий жребий, а потом прямехонько отправиться допивать пунш или брэнди, хотя они и без того были уже хороши,

просто в них бурлило воодушевление, веселье, из всех пор проступали самонадеянность и смелость — эти юные щеголи только что прибыли на Филиппины прямиком из Европы; бал давался в их честь, и они без конца танцевали вальсы и польки и хвастались, важничали, флиртовали весь вечер, и у них, черт возьми, совсем не было настроения идти спать — нет и еще раз нет, им не хочется спать в эту влажную тропическую ночь, в этот мистический и волнующий канун майского дня! — а ночь так импонировала юности, манила соблазнами, что было бы безумием отправиться в постель вместо того, чтобы идти и идти, идти вперед, распевать серенады под соседскими окнами, перекрикиваться, искупаться в ночном Пасиге и снова громко шуметь, веселиться, ловить светлячков, после чего поднять великий крик, возиться, разбирая свои пальто, пелерины, шляпы, трости, а затем бродить, спотыкаясь, по едва освещенным грязным, вонючим средневековым улицам, по которым вдруг с грохотом пронесется запоздалый экипаж, подскакивая на булыжной мостовой, по обе стороны которой о чем-то шепчутся слепые темные дома, их черепичные крыши неясно проступают во тьме, словно зловещие шахматные доски на фоне бурного неба, покрытого обрывками мрачных облаков, сквозь которые осторожно крадется чертовски молодой месяц, то и дело пугаясь завываний и свиста ветра. Ветер налетает, взвивая столбы пыли, донося запах моря, летних фруктовых садов, незабываемый с детства аромат гуавы, догоняет молодых людей, шумной толпой устремившихся вниз по улице, в то время как девицы, отправившиеся наверх, в спальни, неохотно разоблачаясь, то и дело прилипают к окнам, что-то шепчут друг другу, неожиданно заливаясь хохотом, или томно вздыхают по юнцам, горланящим там, внизу. Из-за этих испорченных молодых людей, их красивого одеяния, сверкающих гордостью глаз, элегантных усов, черных и страстных в призрачном лунном свете, потеряли головы эти девушки, которых привела в восторг беззаботность парней. Девушки плакались друг другу, жалуясь на этот ужасный, ужасный мир вокруг, пока старая Анастасия, дергая их за уши или за косички, не прогоняла в кровать, а в то время снизу, с улицы, уже слышалось постукивание по булыжнику тяжелых сапог стражника, позвякивание его фонаря, притороченного к поясу, и мощное эхо его раскатистого голоса, разносившее в ночи: «Guardia sereno-o-o! A las Doce Han Dado-o-o! [85] »

85

«Ночная стра-а-жа! Пробило двена-а-дцать!» (исп.).

— Вот и снова наступил май, — говорит старая Анастасия. — В первый день мая все ведьмы улетают ночью далеко от нашей земли. Это ночь предсказаний, гадания, ночь влюбленных, и тот, кто поглядит в зеркало, может увидеть там лицо своего суженого… — Так говорит старая Анастасия, хромая по спальне и подбирая брошенные кринолины, складывая шали, составляя рядком туфли в углу, пока девицы, забравшиеся в свои огромные постели, занимавшие чуть ли не всю комнату, не начинали пронзительно визжать со страха, хвататься друг за друга и умолять старую женщину не пугать их.

— Хватит, хватит, Анастасия! Мы хотим спать!

— Лучше иди пугай ребят, а не нас, старая ведьма!

— Она не ведьма, она — болтунья. Она родилась в ночь под рождество!

— Святая Анастасия, дева и мученица.

— Ха? Это — невозможно! У нее было семеро мужей! Анастасия, а ты не девственница?

— Нет, но семь раз мученица из-за вас, девушки!

— Пусть погадает, пусть погадает! За кого я выйду замуж, старая цыганка? Ответь-ка мне скорее.

— Ты можешь узнать об этом у зеркала, если не испугаешься!

— А я не боюсь! Вот возьму да и пойду! — воскликнула юная кузина Агуэда, подпрыгивая на кровати.

— Девочки, девочки, нельзя так шуметь! Сейчас придет мама, и нам всем попадет. Агуэда, ложись! А ты, Анастасия, замолчи сейчас же и уходи отсюда!

— Ваша мама сказала мне, чтобы я сидела тут с вами всю ночь, моя госпожа.

— А вот и не подумаю ложиться! — крикнула взбалмошная Агуэда, соскальзывая на пол. — Подожди, бабушка. Скажи мне, что я должна сделать?

— Скажи ей! Скажи! — затараторили другие девушки.

Старушка выпустила из рук ворох собранного платья, подошла поближе и пристально взглянула на девушку.

— Ты должна взять свечу, — начала она поучать ее, — и пойти в темную комнату. И чтобы там было зеркало, да никого, кроме тебя… Подойди к зеркалу, закрой глаза и скажи:

Зеркало, зеркало, мне скажи, кого полюбить, мне прикажи.

И если все сделаешь как надо, тотчас же из-за левого плеча покажется лицо того, за кого ты выйдешь замуж.