Современная филиппинская новелла (60-70 годы)
Шрифт:
Сантьяго пошел между телами, озаренными светом фонаря, и стал вглядываться в лица, приподнимая края покрывал, отводя в стороны заслонявшие их руки и пряди волос. Какая-то женщина с прыщавым лицом укусила его за руку, и он, побледнев, отпрянул. В тот же миг старуха, спокойно стоявшая в дверях, с кошачьей легкостью подскочила к прыщавой и нанесла ей два удара хлыстом — по лицу и по бедру (Сантьяго сначала причудилось, что это не кнут, а высушенный хвост животного).
Послышалось приглушенное рыдание. Прыщавая съежилась на полу, накинула на себя холстину. Старуха криво усмехнулась, обнажив золотые зубы:
— Иногда на них хандра находит.
Обход закончился.
— Все тут? Других нет?
— Все, все, — подтвердил старик и резким движением задернул занавеску. — Извините, они еще отдыхают. Мы не ждали клиентов… так поздно. Но поскольку вы — редкий случай…
Сантьяго радостно улыбнулся:
— Тогда я, пожалуй…
— Есть еще одна — наверху, — услужливо сообщила старуха, покусывая кончик кнута. — Пальчики оближешь.
Сантьяго встрепенулся и, ничего не сказав, кинулся наверх. Старик поспешил следом.
— Только подождать придется, — предупредил он.
Но Сантьяго ничего уже не слышал. Все его внимание было поглощено роялем (накрытый покрывалом, он казался бесформенным ящиком), стоявшим недалеко от лестничной площадки, и красным зонтиком, прислоненным к одной из его ножек. Сантьяго схватил зонтик и побежал вниз, сбив по пути старуху, потом пробрался через лабиринт комнат и выбежал вон из замка, преследуемый стариками; при этом старуха угрожающе размахивала своим кнутом. Прижимая к груди зонтик и чувствуя, как бешено колотится сердце, он шагнул в ночной мрак.
Когда она вернулась домой, свеча уже почти догорала. Мокрая от дождя, дрожащая, запыхавшаяся, она спросила:
— Ну, как ты, папа? Выпил?
Он кивнул:
— Как всегда.
— Опять Де Пальма про свою бомбу говорил?
— О чем же еще ему говорить?
— Да. Любит он жаловаться на судьбу. Только эту роскошь и может себе позволить. Но завтра у нас будет рис, так что ты сможешь угостить его — для разнообразия. И креветки будут.
— Где ты их возьмешь? Наловишь в Пасиге?
Она снисходительно улыбнулась. Вытирая полотенцем волосы, ответила:
— Нет, папа. На рынке. У меня завтра деньги будут.
Наступило тягостное молчание. Дочь уже подумала, что оно будет длиться бесконечно, что отец никогда уже с ней не заговорит, как вдруг он протянул ей руку, в которой темнел какой-то предмет; она подошла ближе и увидела, что это небольшой венок.
— Я видел тебя на кладбище.
Не переставая дрожать, она взяла цветы и тут заметила зонтик: он был мокрый и с него стекали, как слезы, капли воды. Наконец она поняла и бросилась ему на грудь.
— Папа!
— …Прости их, грешных! — воскликнул он, глядя на портрет жены. — Они сами не ведают, что творят.
Он обнял ее, и они вместе зарыдали, ее боль передалась ему.
— Элена, дитя мое, она ведь ради тебя танцевала, свое сердечко надрывала. Худенькая она была, бездетная, до изнеможенья танцевала и в такт в ладошки ударяла, свое бесплодье проклинала и все баррио вспоминала, куда мы ходили с именем богородицы в ее молитвеннике…
— Папа…
— Я тоже молился, потому что по моей вине она не могла родить ребенка, я не хотел, чтобы она страдала из-за любви к старому немощному солдату революции. Однажды кто-то из родных рассказал ей про чудо, свершившееся в Обандо, и мы отправились туда, взяв с собой ее деревянные башмаки, ее молитвенник и мою гитару, у которой вместо пятой струны была натянута коралловая
— Не могу больше! Не могу! — умоляла она.
— Я — чудовище, я пожираю ночи своей дочери. Так-то ты ходишь на могилу матери. А я думал: рис! Рис! Сам же и объедаю тебя. Живу твоим телом, которое ты отдаешь кому-то в постели. Эх, дочка, дочка!
Она сотрясалась от рыданий.
Он оглядел комнату и все, что в ней было. Здесь все добыто ее телом, ее красотой: кровать, табуреты, ложки. Потому, наверно, и в лампе у них есть керосин, что горячи ее поцелуи. Даже сундучок, который она ему купила, и тот, возможно, является частью ее самой, наградой за ласки, которые она дарит мужчинам. Все, что есть в этом доме, принадлежит ей, все. Сам же он — всего лишь тень ее чрева, ничтожество, пьяница.
Сантьяго подтянул ремень. Гордый своим предназначеньем, зашагал по комнате: суровый, мечтательно-грустный — Дон Кихот, попавший в родную стихию.
— Куда ты собрался? — с тревогой спросила она.
— Я должен освободить народ.
— Никуда ты не пойдешь!
Он вытащил из ножен саблю.
— Мне кусок в горло не лезет, когда я о тебе думаю.
— Не пущу!
— Я должен.
— Ничего ты не добьешься. — Она преградила ему дорогу.
— Ты думаешь, что можешь заглушить во мне совесть? — Он оттолкнул ее с неожиданной силой. Элена упала и потеряла сознание.
Сантьяго выскочил на улицу, миновал кабачок, откуда все еще доносились печальные песни Де Пальмы, и направился к зернохранилищу, призывая нищих идти вместе с ним. Как раз в это время мимо проезжал грузовик с зерном. Сантьяго, став в позу фехтовальщика, вонзил саблю в мешок один раз, потом другой, и тотчас из него посыпался рис; люди, стоявшие поблизости, с дикими воплями бросились на дорогу и стали собирать зерно вместе с пылью. Грузовик резко свернул в сторону и, наехав на мусорный бак, накренился; несколько мешков лопнуло по швам, и рис, точно белая кровь, залил тротуар, на котором изможденные матери кормили младенцев, плачущих от укусов насекомых. От скопища людей отделилась фигура старухи, согнувшаяся под тяжестью огромного мешка с рисом. Сантьяго, размахивая саблей, звал за собой людей на территорию склада.
Сторож не сразу заметил, как Сантьяго кинулся на колючую проволоку и затем, путаясь в цепких ее обрывках, помчался с саблей к мешкам, сложенным в том месте, где по утрам кормили рыбой хозяйских собак. Потом с ревом и проклятиями начал рубить, колоть, рвать мешковину, высвобождая зерно, пачкая его собственной кровью, в то время как толпа неистовствовала у изгороди.
Но вот сторож опомнился, закричал, и Сантьяго, набрав в пригоршню риса, побежал прочь. Сторож крикнул второй раз, требуя, чтобы Сантьяго остановился, но тот продолжал бежать, он уже ничего не слышал, в ушах его только ветер шумел. Не переставая кричать, сторож бросился было за ним, но не догнал. И тут Сантьяго ощутил толчок в спину. Сторож, совсем еще мальчишка, впервые в жизни державший в руках винтовку, выстрелил. Толпа рассеялась, старик застыл на месте, блистая своей медалью.