Современная французская новелла
Шрифт:
— Как твой фланелевый пояс?
— Во-во. И в этом тоже что-то материнское! Ты уловил здесь какую-то связь или брякнул просто так, наобум?
— Да нет, не вижу я никакой связи.
— Ну как же, а детские пеленки! Мой фланелевый пояс — это как бы напоминание о пеленках нашего младенчества.
— Издеваешься ты, что ли? А соска — когда настанет ее черед?
— Милый мой, смотри-ка ты лучше на меня и мотай себе на ус. Потому как у меня перед тобой есть по меньшей мере одно преимущество. Я в твоем возрасте побывал, и этого
— Знаешь, все эти разговоры про возраст меня как-то не волнуют. Я так полагаю: ежели человек глуп или барахло, так это раз и навсегда, и возраст тут ни при чем.
— Не скажи. Ведь как ни верти, глупость глупости рознь, и я так считаю: для глупостей тоже существует свой возраст. А с годами все приходит в норму.
— И какой же, по-твоему, подходящий возраст для глупостей, как ты изволил выразиться?
— А это у кого как.
— Ну, у меня, к примеру? Не двадцать ли один год?
— Почему именно двадцать один?
— А потому, что мне сейчас как раз стукнуло двадцать один.
Гастон иронически взглянул на него, попивая свой кофе.
— Да, с тех пор как мы с тобой крутим баранку на пару, я все присматриваюсь к тебе — не замечу ли какой-нибудь слабинки.
— И зря, потому как я и курить не курю, и к сухому белому меня не тянет.
— Да, но, видишь ли, надо отличать большую слабость от маленькой. Сигареты и сухое белое — мелкие слабости, они, конечно, способны человека угробить, но только постепенно.
— А большие, значит, гробят разом?
— Точно. Когда мне было столько лет, сколько тебе сейчас, нет, я был помоложе — мне было лет так восемнадцать, — я подался в Сопротивление.
— И это ты тоже считаешь слабостью?
— Еще бы. Я совершенно не осознавал тогда всей опасности. Конечно же, и у меня были свои светлые идеалы. Но мой закадычный друг, который пошел со мной, так и сгинул. Его арестовали, угнали куда-то, и он пропал без вести. Зачем? Кому это надо? Вот уже тридцать лет, как меня мучает этот вопрос.
— Ну, мне-то ничего такого не грозит, — заметил Пьер.
— Такого, конечно, нет.
— Выходит дело, ты хочешь поймать меня на серьезной слабости, но тебе пока что это не удается?
— Нет, пока не удается. Но все-таки что-то я чую нюхом…
Два дня спустя грузовик Пьера и Гастона снова предстал — и в тот же ранний утренний час — перед контрольным пунктом возле Флери-Мерожис. На этот раз за баранкой сидел Гастон, и Пьер, устроившийся справа от него, чувствовал себя, как всегда, чуточку обманутым оттого, что начинал свой день на вторых ролях. Он ни за что на свете не признался бы никому в таком смешном и нелепом ощущении, неохотно признавался в этом даже самому себе, и все-таки оно отравляло ему настроение.
— Привет, Бебер! И сегодня дежуришь?
У Гастона прямо какая-то мания брататься со всеми
— Да вот поменялся дежурством с Тиено — он сегодня гуляет на сестриной свадьбе, — объяснил контролер.
— Ясно. Значит, в пятницу мы тебя не увидим, — сделал вывод Гастон.
— Э, нет. В пятницу будет дежурить Тиено.
— Тогда до следующей недели.
— Точно! Счастливого пути!
Гастон передал Пьеру пробитый талон. Он спокойно, без лишней суеты переключил передачу, стараясь не слишком сильно выжимать газ, чтобы не отравлять воздух, и машина выехала на автостраду. Они наслаждались ощущением скорости, с которой мчался по гладкому шоссе тяжеловоз, и рассветом нового дня, обещавшего великолепную погоду. Удобно расположившись на своем сиденье, Пьер вертел в руках талон.
— Лично я не понимаю этих ребят, что торчат за окошком. Они вроде бы там, и вроде бы их нет.
Гастону было ясно, что Пьер пустился в свои обычные разглагольствования. Он не желал в это вникать.
— Вроде там и вроде нет… Ты про что?
— Да про автостраду — про что же еще? Ведь они же все время остаются как бы у ее порога! А вечером, после дежурства, вскакивают на свой мопед и возвращаются к себе на ферму. Ну, а как же автострада?
— Что — автострада? — раздраженно перебил его Гастон.
— Да будет тебе, напряги-ка мозги! Разве ты не чувствуешь — когда протягиваешь талон к компостеру, что-то происходит, ты словно переступаешь какой-то порог. А дальше ты уже без оглядки гонишь вперед по бетонке, такой упругой, чистой, стремительной… и уж подарка от нее не жди. Ты как бы перешел из одного мира в другой. Ты в новом мире. Вот что такое автострада! И ты принадлежишь ей целиком.
Но Гастон упорно отказывался его понимать.
— Для меня лично автострада — это работа, и все тут. Скажу тебе даже — однообразная работа, и особенно если приходится ездить по автостраде на таком сундуке, как наш. В молодые годы мне очень понравилось бы выжимать по ней на «мазерати» до двухсот в час. Но, когда трясешься в машине, у которой задница весом в сорок тонн, куда веселее ездить по обычным шоссе — там тебе и развязки на разных уровнях, и забегаловки на каждом шагу.
— Согласен, — кивнул Пьер. — Это ты точно сказал про «мазерати» и про скорость двести в час. Так вот, лично мне это хорошо знакомо.
— Тебе это знакомо? Ты что же, выжимал двести по автостраде на «мазерати»?
— Ну, не на «мазерати», конечно. На старом «крайслере». Знаешь, на том, что был у Бернара, — он увеличил мощность двигателя. Мы выжимали на нем по автостраде сто восемьдесят.
— Ну, это не одно и то же.
— Ах, ты еще будешь спорить из-за каких-то двадцати километров!