Современная китайская проза
Шрифт:
Она остановилась, медленно, как деревянная, повернулась и послушно зашагала в другую сторону.
— Сойди с обочины, там полно колючек, штаны порвешь!
И она покорно стала держаться середины дороги.
В деревню вернулись глубокой ночью. По приглашению Чаншуня я зашел к нему ненадолго. К своему стыду, за месяц с лишним работы в бригаде я ни разу не был в его доме. Едва перешагнув порог, я почувствовал, как во мне стынет кровь, а ноги словно прилипли к полу. Нет, я не поверил своим глазам. Передо мной стояла кровать — створка двери, положенная на сырые кирпичи. Над ней свисал рваный противомоскитный полог, почерневший от дыма: рядом находился очаг. Одеяло все в дырах,
Вдруг среди этого запустения что-то привлекло к себе мой взгляд, словно вспышка молнии: на стене висела дюжина почетных грамот. Я потихоньку спросил дядю Лю:
— Они что, передовики коммуны?
— А то как же! Чаншунь, он всегда работает за двоих, да и Юэлань баба хорошая, — ответил тот, выпустив изо рта дым. — Взять хоть прошлую весну. Когда сажали рис, наши волы обессилели, совсем не тянули. И Юэлань, чтобы их подкормить, выставила полтора десятка яиц да две бутылки сладкой настойки. Даже денег брать не хотела.
Что-то во мне дрогнуло: Юэлань, добровольно отдающая свои продукты, и та, что выпускает кур на общественное поле, никак не сочетались между собой.
Чаншунь с грустной улыбкой пододвинул ко мне грубо сколоченный табурет:
— Садитесь, товарищ Чжан. Уж не обессудьте, стульев у нас не осталось.
— Как это — не осталось?
— Да вот… — Хозяин смутился и не закончил фразу.
Бригадир выбил пепел из трубки и пояснил:
— На его семье висит большой долг. В прошлом году была команда во что бы то ни стало расплатиться с долгами, вот и пришлось ему продать шкаф, кровать, стулья.
— Откуда же столько долгов у хороших работников?
Чаншунь снова грустно улыбнулся, и опять дядя Лю пришел ему на помощь. По его словам, в прошлом году Юэлань из-за опухоли долго не ходила на работу; да и за вызовы врача и лечение в больнице пришлось выложить пятьсот юаней[16]. Раньше семья еще одолела бы такой расход, но последние годы сплошь были неурожайные, и вообще в делах порядка не стало. Нынче приходит приказ всем рыть водохранилище, на другой год велят засыпать его и превратить в пашню; где можно собрать один урожай риса в год, велят сеять дважды и другими отраслями хозяйства заниматься не разрешают. Люди гнут спину целый день, а зарабатывают гроши. Государство и коммуна помогли Юэлань двумястами юаней, но где было взять остальные триста? В бригаде одни бедняки, занять не у кого…
В доме наступило молчание, только старый бригадир вздыхал, качая головой. Поглаживая грубо сработанный табурет и глядя на круглое, как яблоко, лицо Хайяцзы, высовывавшееся из-под рваного одеяла, я чувствовал какую-то тяжесть, все сильнее давившую на меня. Мне и раньше доводилось слышать, что из-за ошибок руководства и бесконечных кампаний «критики и борьбы» крестьянам в этих местах живется все хуже и хуже, но я никак не ожидал, что положение настолько серьезно.
Бригадир говорил еще что-то, но я его не слушал. Не помню, как я ушел из дома Чаншуня, забыв там свою промокшую накидку. Всю ночь я проворочался без сна.
Назавтра я доложил о положении в семье Юэлань на объединенном заседании Отряда и партгруппы большой бригады. Я предложил освободить семью от уплаты штрафа и помочь устроить Хайяцзы в школу. Разгорелись споры. Ян, помощник командира Отряда, произнес длинную речь о том, что большая критика помогает большому подъему производства. Я с трудом дослушал его — что-то все время отвлекало меня. Наконец я понял: меня беспокоит Юэлань. Почему после всего случившегося вчера она казалась такой спокойной? Что бы это могло предвещать?.. Партийный секретарь шепотом сказал мне:
— Ты бы и вправду сходил посмотреть, что там творится. Наши деревенские иной раз такое выкинут… Недавно тоже свекровь с невесткой не поладили, так чуть до смертоубийства не дошло!
Слова его лишь усилили мою тревогу.
Я ушел потихоньку, не дожидаясь конца собрания, и поспешил в бригаду. Не успев еще войти в деревню, я понял: здесь происходит что-то неладное — видно, мои предчувствия оправдались. В доме Чаншуня — ни души; пусто было и в соседних домах… Наконец заметил я кучку людей — они шли по плотине водохранилища к деревне. Среди них я разглядел «босоногого врача»[17] с медицинской сумкой за плечами; он шел, печально понурясь, и что-то говорил своим спутникам.
— Где вся бригада? — закричал я. — Где Чаншунь? Юэлань?
Какая-то пожилая женщина, глянув на меня, закрыла лицо руками и, плача, поспешила домой.
Так! Значит, то, чего я опасался, все-таки произошло. Мне показалось, будто земля и небо дрогнули, пошли кругом. Кто-то подбежал и рассказал обо всем, что случилось. Никому бы в голову не пришло, что Юэлань может наложить на себя руки. Она казалась такой спокойной и вела себя как обычно. Утром вымыла и перетерла посуду, постирала, подштопала одежду, одела Хайяцзы в новую рубашку, сварила свекрови вкусную кашу из взятого в долг клейкого риса. Придя с работы обедать, Чаншунь не обнаружил ее дома. Бросился на поиски и нашел ее матерчатые туфли на берегу водохранилища…
Труп уже успели вытащить на берег. Худое лицо Юэлань как будто вовсе не изменилось, только в ноздрях темнела застывшая кровь. Чаншунь, в грязи по колени, лежал, обняв тело жены, и рыдал, громко стеная, словно большое раненое животное. Слезы капали на лицо покойной. Потом он стал бить себя кулаком по голове, крича в голос:
— Мать Хайяцзы, не надо мне было трогать тебя! Я ведь в жизни тебя не ударил ни разу, а вот вчера… Ты у меня днем и ночью хлопотала дома и в поле, варила, стирала; утром пойдешь свиньям корм задавать, руки красные от стужи… Как-то захотелось мне ржаных блинов, и ты в жару за семьдесят ли[18] в родную деревню бегала за ржаной мукой, даже взмокла вся… А как больная лежала, лишнего кусочка съесть не хотела; я говорю — положу тебе в суп яйцо, а ты — нет, мол, деньги нужны будут Хайяцзы на учебу… Это я, я кругом виноват! И так тебя свекровь изводила, а тут еще я ударил! Да не со зла ведь, просто уж очень тяжко стало…
Хайяцзы лежал рядом с отцом и хныкал, теребя материнскую руку:
— Ма, я больше не буду просить учебники! Не буду плакать по ночам, когда ты захочешь спать!
Он вытащил из кармана несколько заляпанных грязью рыбешек и положил их на тело матери:
— Смотри, ма, видишь, я уже научился рыбу ловить, скоро сам соберу деньги на учебники, у тебя больше не буду клянчить! Ма, я зову тебя, зову, а ты все молчишь…
Кое-кто из окружающих вытирал слезы, другие о чем-то с возмущением говорили, глаза их сверкали гневом.