Современная китайская проза
Шрифт:
— Дунпин, ну-ка примерь.
Я надел тапочки, а в них сзади можно еще и кулак засунуть.
— Дедушка, тапочки мне велики, — говорю я.
— Вижу, — говорит дед. — И ведь они вон насколько длиннее сорокового размера, сколько денег зря потратил! Но ничего, нога-то у тебя еще вырастет.
За день до отъезда, вечером, дедушка мне упаковал вещи в две корзинки. В одну положил одежду, в другую — рис, а сверху три маленькие тыквы и сказал: «Жаль, что сорвать тыквы пришлось раньше времени, но зато потом на плоту сваришь их и дядю своего угостишь». Затем он вынул пятнадцать юаней (кроме двух бумажек по пять юаней, все остальные деньги были мелочью), завернул их в тряпочку, сунул мне в карман, вынул иголку с ниткой и принялся зашивать карман сверху.
— Дедушка, я сам зашью.
— Ты у меня неаккуратный, сделаешь кое-как.
Дедушка
— Запомни: одежду не снимай, а иногда ощупывай ее. Как приедешь в институт, первым делом заплати за еду. Мы хоть и бедняки, да не нахлебники у государства… А потом дедушка постарается и будет тебе каждый месяц высылать… Учись хорошенько, будь умником…
Под конец дедушка достал кулек, сунул мне в руку и взволнованно сказал:
— Ты уже совсем большой, а дедушка тебе так ни разу и не купил ничего вкусного… Сегодня уж я твердо решил купить тебе кулечек, сядешь на плот и съешь спокойно. Ну ладно, иди спать, завтра утром дедушка тебя разбудит…
Я развернул кулек, а там оказались не засахаренные фрукты, а штук двадцать белых, источавших гнилостный запах комочков. Я хотел посмеяться — и не смог, на душе у меня стало горько.
Но все проходит, я был молод, отходчив. Вскоре я уже лежал в постели и думал совсем о другом: правда, везет мне здорово, могу поехать учиться в город, да еще в железнодорожный институт! Сбылась моя давнишняя мечта: я не только увижу поезд, но и сам буду строить железные дороги. Да, я должен хорошо учиться, я должен построить железную дорогу, довести ее до моих родных гор, чтобы и дедушка мой смог прокатиться на поезде, и я бы тогда смог отблагодарить его за заботу… Так думая, я заснул.
Среди ночи я проснулся. Свет луны проникал через окошко в комнату. Я увидел, что дедушка босиком, в одной рубахе стоит у моей кровати и тихонько гладит мои волосы, щеки, плечи… Потом, сложив руки на хилой груди, он долго стоял неподвижно, беззвучно шевеля губами, и крупные слезы катились из его глаз и блестели в седой бороде.
Я не удержался, встал и бросился в его объятия. Мне очень многое хотелось сказать дедушке, но я смог выговорить только одну фразу:
— Дедушка, я хочу построить железную дорогу…
На следующий день утром дедушка, неся мои корзинки, проводил меня до берега реки Сяошуй. Кое-кто из соседей тоже пошли провожать меня до околицы и напутствовали:
— Будешь учиться, не забывай дедушку, и нас не забывай!
Солнце уже было высоко, когда мы пришли на берег. У берега, поросшего зеленой травой, покачивался на воде большой плот с кабинкой. На плоту стояли три человека, среди них был худой, в закатанных до колен штанах, совсем седой старик. Я с трудом припомнил, что это дядя Пань Лаоу.
Пань Лаоу перенес мои вещи на плот, а потом протянул руку, втащил на плот меня, похлопал по затылку.
— Что, Дунпин, помнишь еще дядю?
— Помню, — сказал я.
— Вот, парень, ты уж и студент!
Пань Лаоу помахал дедушке рукой: «Ну, почтенный, иди домой, а за внука будь спокоен!»
Все трое разом навалились на шесты, плот тихонько отчалил. Дедушка, словно что-то вдруг вспомнил, поспешно сделал несколько шагов, даже зашел в воду. А плот уже вышел на середину реки и поплыл по течению.
Я обернулся: у пустынного горизонта, за кромкой деревьев виднелись черные крыши — это деревня, в которой я вырос. А на безлюдном берегу дедушка все еще стоял по колено в воде и не отрываясь смотрел в мою сторону. Неожиданно для себя я вдруг крикнул:
— Прощай, родина! Прощай, дедушка!
II
Плот неспешно плыл по реке, делая в час по шесть-семь верст… Сидя на плоту, можно было отчетливо видеть оба берега реки. На Сяошуй нет никаких ориентиров, указывающих фарватер, и потому река предстала моему взору во всей своей простой, естественной красе, как девушка с гор, которая не носит украшений. В верхнем течении реку теснят с обеих сторон темные горы, и она течет словно по коридору. Вода в ней очень чистая, каждая веточка отражающихся в реке деревьев и летящие над ней птицы видны как
Иногда река вырывается на простор, освобождается из плена гор и утесов и тогда становится сравнительно широкой, мелеет и издает на перекатах приятный шум. Но вот еще поворот, горы снова подступают к реке, и она вновь обретает спокойствие. Сколько на реке поворотов, столько и водоподъемных колес. Огромные колеса медленно вращаются, днем и ночью без остановки, поднимая вверх воду, черпаки опрокидываются и выливают ее в деревянные желоба. Сколько лет вращаются здесь эти колеса? Неизвестно. И сколько еще будут они вращаться? Кажется, они вечны в своем служении. Колеса издают скрипучую песнь, и едва звуки одного затихнут, как приближается другое звучащее колесо. Словно они рассказывают старинную легенду: император Шунь[21] отправился на юг и умер на равнине Цанъу. Его жены — Эхуан и Нюйин — с далекого севера пришли разыскивать могилу своего царственного мужа. Дики и непроходимы были южные горы! Жены Шуня проложили в горах узкую дорогу, эта дорога и стала нынешней рекой Сяошуй, так как скорбящие жены шли по вновь проложенной дороге и плакали, а их слезы падали и превращались в чистую реку. А откуда же на реке Сяошуй так много поворотов? Потому что Эхуан и Нюйин смотрели и налево, и направо, и на восток, и на запад, кружили да петляли в горах. А почему река Сяошуй то глубокая, то мелкая? Потому что Эхуан и Нюйин то бежали быстро вперед, то шли медленно, внимательно глядя под ноги…
Эта причудливая легенда еще больше украшает реку Сяошуй. Такая величественно-спокойная, такая простая и чистая река. Ее величавость навевает печаль, ее чистая простота вселяет гармонию.
Я сидел на плоту и жадно вглядывался в живописные дали по сторонам: смотрел на горы, на деревья, на воду и на небо, смотрел на причудливые камни у берегов. Но вскоре взор мой немного притомился, и я уже мог смотреть только на что-нибудь живое — буйволов, баранов, собак и особенно людей. Затем по берегам уже не осталось живых существ, на глаза попадались только водоподъемные колеса, которые, словно добрые, трудолюбивые старики, подавали воду на поля, даря жизнь растениям. Кто знает, возможно, колеса сознают свою помощь людям, чувствуют себя от этого счастливыми! Только вот в весенний ливень, в летнюю жару, в осеннюю ночь, в холодный зимний дождь, когда не слышно ничего, кроме завывания ветра, и они стоят в полном одиночестве… ах, они несчастны… Потом я поднял голову и стал смотреть на кудрявые облака и птиц, летающих в поднебесье. Казалось, птицы охраняют плот с воздуха. А потом я увидал вдали переправу с каменной пристанью. Рядом несколько женщин стирали белье и били по нему скалкой, но звуков не было слышно, только скалки их мелькали вверх-вниз, вверх-вниз…
Безделье трудно выносить, мне захотелось чем-нибудь заняться, но те трое моих спутников на плоту тоже скучали. Пань Лаоу сидел неподалеку от меня и прочищал проволочкой свою трубку. Прочистит, постучит, раскурит и выпустит из ноздрей две струйки дыма, тающие в воздухе. Потом опять прочистит, опять постучит, опять раскурит… Словно никак не может наиграться. А вон тот молодой сплавщик по имени Ши Гу не произнес ни слова с тех пор, как я сошел на плот. Он очень высокий и худой. На нем тоже короткие штаны, а его обнаженный торс отливает цветом старинной меди. Парень источает красоту, молодость и силу. Он сидит сейчас у кабинки с угрюмым и почти злобным видом и по-волчьи сверкает глазами. Кажется, так и не успокоится, пока не укусит кого-нибудь. Один лишь добросовестный Чжао Лян — трудяга — стоит на носу плота и держит в руках правило. Он невысокого роста, средних лет, на плоском лице радушие и кротость. Он изо всех сил налегает на весло, широко расставляет ноги, его бросает то влево, то вправо. Он кряхтит, с него льется пот, но, как бы ни было ему тяжело, он и не думает звать на помощь.