Современная китайская проза
Шрифт:
— Ты меня искала? — задумчиво спросил он.
— Нет… То есть да. Я хотела спросить, но не важно…
— Прости! — Он сложил руки. — Нету времени, еще надо подготовиться на завтра. А ты не торопишься?
— Не очень.
— Тогда давай встретимся в воскресенье. Я буду либо здесь, либо в общежитии, третий корпус, комната триста тридцать три.
Циньцинь заколебалась, она хотела сказать, что в воскресенье занята, но не успела: он скрылся в темноте.
«Не следует ему мешать, — думала Циньцинь. — У него и так огромная нагрузка. Да, как же мне быть в воскресенье?»
В субботу пошел мягкий крупный снег, и вечером Фу Юньсян пригласил ее покататься
— Прихватить? Я не поеду, — раздраженно ответила она. — Тебя прихватят, ты и цепляйся, а я не хочу за ними тянуться.
Тянуться — это что-то новое, наверняка услышала это словечко на своем вечернем. Тянутся — так говорили о тех, кто подражал детям ответственных работников, задавался, напускал на себя развязность, называл автобус «колымагой», а при знакомстве хвастливо заявлял: «Возьми номер моего телефона!» А на деле телефон был коммунальный, один на целый дом, а то и на квартал. Циньцинь не понимала, почему никто не подражает хорошему, откуда у людей столько тщеславия, неужели они думают, что развязность — признак обеспеченной жизни? Отец Фу Юньсяна заведовал где-то небольшим отделом, а сам Фу Юньсян старался дружить с сыновьями работников провинциального комитета.
Неожиданный снегопад был для Циньцинь весьма кстати. Она пошла на занятия и увидела объявление:
«Студентам всех факультетов! В связи с заносами на товарной станции в воскресенье во второй половине дня все как один на расчистку снега!»
Так бывало каждую зиму. Из-за снежных заносов останавливался транспорт, и жители города, красные от мороза, с лопатами и кирками, выходили расчищать снег. Циньцинь всегда активно участвовала в этом мероприятии, но сегодня оно ее и обрадовало, и огорчило. Фэй Юань пойдет на расчистку снега, и его не найдешь. И все же Циньцинь пошла к третьему корпусу, втайне надеясь на удачу. Проезжую часть уже расчистили, и показались серые бетонные квадраты. Своей белизной снег слепил глаза, с веток на плечи Циньцинь падали сдуваемые ветром пушистые комки. Девушка нашла комнату с номером триста тридцать три, постучала. Никто не ответил. «Ушел чистить снег», — подумала она и только собралась уйти, как дверь вдруг тихо отворилась.
— Это ты? — Он стоял на пороге со словарем в руках. Циньцинь удивилась, хотя надеялась застать его.
— Ты не пошел чистить снег? — вырвалось у нее.
— Снег? — изумленно спросил он. — Тратить время на нечто эфемерное, что может за один день растаять? На такое способны только карьеристы, стремящиеся пролезть в партию.
— А ты не такой?
— Не такой. Если собрать весь гемоглобин из еще не растраченных красных кровяных шариков, то всего лишь патриот.
— Ты ни во что не веришь?
— Возможно. А зачем верить? Верят в то, что есть везде, или в то, чего нет нигде. Бог во мне самом, безразлично где: в подземном аду или небесном раю, и я вижу единственный выход — самоспасение! Наше поколение само должно себя спасать!
— В первую очередь себя или государство?
— Конечно же, себя! Слова: «Большая река полноводна, значит, и в малых речках много воды» — идут вразрез с наукой. Лишь в том случае большая река будет полноводной, если в нее вольется вода множества малых речушек. То же и с людьми. Если миллиард китайцев выдвинет сто тысяч ученых, Китай будет спасен. А какой смысл чистить снег? Да ты что стоишь? Уходить собралась?
Циньцинь так и не переступила порог и стояла в дверях. В этой небольшой комнате были четыре пары двухэтажных нар на восемь человек. Под нарами стояли сундуки, возле окна — стол с двумя ящиками. Чтобы сесть на нары, надо было пригнуться, да и сесть, собственно, было некуда, везде валялись книги. Одна стопка книг была почему-то подмочена водой.
— Не везет, отопление прорвало. — Фэй Юань сгреб с постели книги. — Потекло прямо на сундук с книгами, но что поделаешь, таковы условия жизни в нашем университете, хорошо хоть, что мы заметили. А слесаря нет — наверное, ушел снег чистить. Присаживайся!
Циньцинь с напускным равнодушием села на постель, но тут одна из ножек вдруг отвалилась. Оказалось, это была не ножка, а подложенный вместо нее толстый фотоальбом в жестком переплете, очень старый и отсыревший.
— Твой? — спросила она, поднимая альбом.
— Считай, что мой. — Он небрежно полистал альбом и бросил его на стол. — Все, что от меня прежнего осталось. Теперь я уже не тот. Теперь я вот какой. — Он указал на висевшие над постелью в простенькой рамке две фотографии. На одной он был снят анфас с закрытыми глазами, заткнув пальцами уши; на другой, очень неясной, был снят со спины. Рядом с фотографиями на длинной белой полоске бумаги было написано стихотворение:
Я песню спеть хочу, которую не пел,
Но каждый день лишь прикасаюсь к струнам.
— Стихи Тагора? — оживилась Циньцинь; оказывается, он тоже любит Тагора. Фу Юньсян терпеть не мог стихи и называл поэтов «лунатиками». А почему, интересно, Фэй Юаню понравились эти строки? Ей самой нравилось другое стихотворение Тагора:
Скажи мне, плод, — спросил цветок, —
Где ты? Далек ли от меня? —
В твоем я сердце! — Плод ответил.
Она знала наизусть много стихов. Например, такие:
Стать радости огнем моим мечтам возможно,
Желаниям моим стать родником любви…
Она хотела было почитать ему эти стихи, но он принялся листать словарь, тогда Циньцинь снова взялась за фотоальбом.
— Почему ты сказал, что тебя прежнего больше нет?
— Сама посмотри, — ответил он, не отрываясь от словаря.
Циньцинь не нравилась и казалась странной его манера держаться. Он был настолько поглощен своим словарем, что забыл обо всем на свете, и она сочла неудобным обращаться к нему.
Рассматривая альбом, она натолкнулась на интересную фотографию: у самолета стоит какой-то иностранный генерал, а китайский мальчик вручает ему букет. Мальчик очень хорошенький, черноволосый. Глаза наивные, вопрошающие. На лице — выражение безграничного счастья, словно перед ним распахнулся весь мир. Это был Фэй Юань двадцать лет назад, в каком-то большом южном городе. Его блестящие кожаные ботиночки говорили о счастливом детстве, о благополучии семьи. Жизнь могла бы привести его прямехонько в салон самолета, чтобы он взлетел заре навстречу, к облакам, а он почему-то очутился здесь. В тесной комнате на восьмерых было сыро: прорвало отопление…