Современная китайская проза
Шрифт:
— Подумаешь! Скажи Ганю, он тебе целый ящик достанет.
— Какие звучные иностранные слова! Виски, коньяк, квас. Даже жарко становится. Говорят, американское яблоко стукнешь, а оно все равно три дня не чернеет.
— Циньцинь, ты принесла то, что обещала? — вдруг спросил Фу Юньсян и потянулся к пачке сигарет, брошенной на стел Ганем.
— Принесла.
Циньцинь пошла к вешалке, порылась в кармане пальто. Речь шла о валютных чеках, которые выпросила у знакомых ее мать. Но в кармане ничего не было.
— Кошелек потеряла? —
Она растерянно кивнула, тут же сообразив, куда делся кошелек…
— Жулье, карманники!.. Знают, у кого красть. Сразу увидели, что дура! Ну что стоишь как вкопанная? — Он злился, кричал, метался по комнате. — Там еще были деньги?
— Юань с мелочью и продталоны, — неохотно ответила девушка.
Он облегченно вздохнул и пошел к телевизору поправить антенну.
— Хм, карманники!.. — лениво проговорил Гань. — Сволочь подлая, мать их! Безработные! Что им прикажете делать, работы-то нет. А ведь они не родились воришками. Годами ждут работы, сколько же можно объедать родителей. Теперь при виде денег сатанеют… У нас на оптовой базе есть лоточники, всей семьей торгуют, как увидят грош, глаза кровью наливаются, весь день бегают, разносят кровяную колбасу да ребрышки, а заработок на всех меньше сотни…
— Да еще тебе дать надо, чтобы отпустил дефицитной свиной печенки. Верно? — язвительно сказала Ямочка.
— А сама не такая? Замуж хочешь только за гонконгца. Девчонки из театра, которые служанок играют, уехали с гонконгским антрепренером, хотя ни слова не знали по-гонконгски и разговаривать с ним не могли. А почему? На денежки польстились! Так что нечего ломаться и строить из себя невесть что! — Гань сдул с сигареты бело-серый пепел.
Ямочка покраснела от обиды и обратилась за поддержкой к Циньцинь.
— Ну и что, если ради денег? Кому я мешаю? Главное — не делать людям зла. Правда, Циньцинь?
Циньцинь рассеянно кивала, она думала о своем и не прислушивалась к разговору.
— Не приставай к ней, — вмешался Фу Юньсян. — Она одна знает своего бога. Ее библию никому не понять, сколько лет твердит, что помогать людям — счастье. Давай лучше я тебе отвечу, я в этом деле разобрался. У меня свой жизненный принцип: клади сахар в рот себе, а не чужому дяде. Человек по натуре своей эгоист. По натуре, поняла? А с натурой ничего не поделаешь…
— Это уж точно, — поддакнул Гань, не в силах унять нервную дрожь в ноге. — Думаешь, на свете есть бескорыстные люди? Брехня, хорошо, если не все себе гребут, сочетают личное с общественным…
— По-твоему, герои, которых загубила «банда четырех», такие, как Чжан Чжисинь, тоже эгоисты? — не выдержала Циньцинь. Она взяла со стола конфету, но не стала есть, и то развертывала ее, то снова завертывала.
— Я тоже ненавижу «банду четырех», — сказал Фу Юньсян, включив телевизор и усаживаясь на софе. — Если б не великая культурная революция, я давно поступил бы в университет. Повезло бы в учебе, глядишь, поехал бы за границу. А теперь забыл все начисто, даже на вечерний не сдал, чего с меня спрашивать? Не вор и не бродяга — и то хорошо.
— Говорят, в будущем году на образование ассигновано много денег, — вступил в разговор Тюлень. — Пока это только слухи.
— Нас не коснется, — отмахнулся Фу Юньсян. — Вот наш Гань. Отправили его в деревню, женился там на простой бабе, наплодил кучу ребятишек, а получает сорок юаней. Как ему жить без приработка? А не выслали б его — давно стал бы монтером четвертого разряда. Или наша Ямочка — она не знает даже, что такое Европа и где она находится. Ее письмо невозможно прочесть, зато хрустящие купюры она обожает!
— Фу! — обиделась Ямочка.
— А наш Блоха? Когда у него отца в хлеву заперли, сестра спятила и утопилась в Сунгари…
— Все это я знаю, — сказала Циньцинь. — Да, если бы не десятилетие бедствий, разве докатились бы молодые люди до такого? Родились в засуху, выросли — наводнение! Доброту и честность попирали на глазах, а подлость человеческая цвела чертополохом. Повзрослели — а остались темными. Выжили — а нервы шалят. Да, столько горя и бед выпало на долю этого поколения, но…
— Давайте поговорим о Блохе, — хлопнул Блоху по плечу Фу Юньсян.
— Надоело, бросьте, — вскочил Блоха. — Лучше не надо. Стоит только нам собраться, выпить — и пошло. Десять лет то да се, с души воротит. Озноб и головная боль от этих десяти лет. Если вам хочется — болтайте, а меня не троньте. Мне плевать: четыре какие-то модернизации, накопление ядерного оружия — семь земных шаров уже взорвать можно, ударишь раз — и все на воздух взлетит. Чем больше модернизаций, тем хуже. Я каждый день хожу в контору: ты — мне, я — тебе, махнемся без убытку. Ой, надоело! Зачем живем? Лишь бы жить? Да я бы завтра ушел на пенсию!
— Что ты говоришь? — ахнула Циньцинь. — С какой стати на пенсию?
— Удивляешься? Пенсия — последний ход в человеческой жизни. Что дальше? На работу, с работы, квартира, мебель, женитьба, планирование семьи и, наконец, пенсия. Боюсь, что, пока я до пенсии доживу, Сунгари так загрязнят, что единой рыбешки из нее не выудишь. Люблю рыбку ловить! Выйду на пенсию, куплю мотоцикл и поеду на озеро Цзинбоху ловить рыбу…
— Недурно, — рассмеялся Фу Юньсян. — Неплохо придумал, возьмешь и меня с собой!
Гань смеялся и щурился. Ямочка хихикала, и даже Тюлень захохотал, разинув рот.
Циньцинь дернула себя за ухо: ее раздражал их смех. Они просто так болтали или же в самом деле им было интересно? В этом доме всегда хохотали, непонятно почему. Пили пиво, закусывали жареным цыпленком и, повторяя фразы из юмористических передач, шутили. А то вдруг разражались хохотом, хотя было совсем не смешно. Особенно любили смаковать сальности. А если поговорить всерьез? Никто не поймет, да и кому интересно?..