Современная новелла Китая
Шрифт:
— Так и быть, уступлю тебе… но только… в этом.
С того дня они занимались рядышком за столом до глубокой ночи, разбирая трудные вопросы. На белой бумаге окна чернели их тени, голова к голове.
Заработки в Силюине все уменьшались; Тан Эр и Чуньцзао из года в год ничего не получали на руки, будто воду решетом носили. Но теперь, когда Эмэй завела кур, свинью, косила сено, они зарабатывали по двести — триста юаней в год и выплачивали долг этому живодеру Ma Гочжану.
Тан Чуньцзао, давно уже чувствовавший себя неловко, как-то предложил отцу:
— Ты бы дал Эмэй сотню юаней, ведь у нее на родине два младших брата, она послала бы им денег на еду.
— Долг надо отдавать, он как змея вокруг тела, только когда сбросишь — освободишься! — Тан Эр с тяжелым чувством все же отсчитал десять бумажек по десять юаней и отдал Эмэй.
Она взяла деньги, глаза ее покраснели.
— Я ведь не знаю, в каких краях братья мыкаются, да и живы ли еще; лучше, пожалуй, съездить на эти деньги домой — узнать, что там делается.
— Ты не поедешь! — решительно отрезал Тан Эр, заволновавшись. — Нельзя тебе возвращаться в родительский дом, пока ты не замужем.
Эмэй, плача, пообещала:
— Я непременно вернусь.
— Не пущу! — отметая любые возражения, бросил старик, ушел в свою комнату, повалился на кан и сердито засопел.
— Не горюй, Эмэй, — ласково проговорил Тан Чуньцзао. — Я уговорю отца тебя отпустить.
Эмэй ушла к себе, заперла дверь и залилась тихими и бесконечными, как ливни в сезон дождей, слезами.
Оказавшись меж двух огней, Тан Чуньцзао расстроился и, прежде чем лечь спать, полночи метался по двору.
— Пусть девочка едет домой! — Тан Эр уже поутих, успокоился. — Два года она для нас изо всех сил старалась, нельзя нам ее обижать.
Чуньцзао поспешил добавить:
— Она обещает вернуться, ты должен ей верить.
— Пусть попробует не вернуться! — словно сквозь сон пробормотал отец, а сам захихикал. — Документ ее у меня, а без него как проживешь…
Тан Чуньцзао сверкнул в темноте глазами, спросил шепотом:
— Ты где его спрятал? Как бы она не нашла.
— За домом… под старым финиковым деревом… в глиняном горшке, — пробормотал Тан Эр и снова погрузился в сладкую дрему.
На рассвете кто-то постучал в окно западной комнаты. Эмэй проснулась, набросила одежду и услышала, что ее тихонько зовет Тан Чуньцзао. Она нерешительно открыла окно, спросила:
— Ты?..
— Возьми свое удостоверение! Поедешь домой. Если там тебе будет лучше, чем здесь, можешь не возвращаться.
— Я не поеду! — Эмэй перегнулась через окно и крепко обхватила Тан Чуньцзао за шею. — Я… не расстанусь… с тобой. — Парень почувствовал, как слезы, засверкавшие, словно росинки, полились ему на голову.
Потерянные, казалось, навсегда восемьсот юаней вернулись. Таны построили дом в три комнаты, кирпичный, с красной черепичной крышей. А все потому, что кончились десять лет бедствий, свет рассеял тьму. Ma Гочжана посадили в тюрьму, суд заставил его возвратить деньги, полученные за проданных девушек.
Новый дом утопал в цветах тамариска. Их аромат разносился далеко вокруг. Домик будто светился радостью сквозь зеленую завесу ивовых ветвей.
Улыбка не сходила с лица Тан Эра. Он все ходил вокруг нового дома, не осмеливаясь войти внутрь; заляпанные глиной ноги он вымыл на канале, но все равно боялся испачкать квадратные плиты пола. Тан Чуньцзао и Эмэй подхватили его под руки и ввели в дом.
Эмэй получила из Сычуани от братьев письмо, там жизнь была еще лучше.
— Ты подумай! — произнес погрустневший Тан Эр. — Птица ищет ветку повыше, а человек — место получше. Мы с Чуньцзао еще в долгу перед тобой, захочешь вернуться домой — слова не посмеем сказать.
— Отец, ну как же вы не понимаете! — Эмэй смеялась сквозь слезы. — Да я приросла к этим лугам, хоть плетью бейте — не пойду, палками гоните — останусь.
— Э!.. — промямлил старик. — Так ты бы… с Чуньцзао…
— А мы в два счета распишемся, — звонко рассмеялась Эмэй. — Не будем устраивать званый обед, приглашать гостей, тихо, без шума справим свадьбу.
— Не спеши, не спеши, — Чуньцзао потирал руки в замешательстве. — Ведь между нами и любви никакой не было!
— Эх ты, книжник, а винтиков не хватает. — Эмэй сердито ткнула его пальцем в лоб. — Любовь — это совсем не то, о чем пишут в романах или показывают в кино, — там сходят с ума, готовы с жизнью расстаться, а у зрителей голова пухнет, мысли путаются и в глазах рябит.
— Я боялся… если не по всем правилам… тебе обидно будет, — твердил свое Тан Чуньцзао.
— Нечего валить с больной головы на здоровую, — закричала Эмэй. — Отец, он передумал!
— А вот я перебью ноги этому поросенку. — Тар Эр схватил брус от ворот.
Эмэй взяла Тан Чуньцзао за руку, и они побежали в правление коммуны расписываться.
Там у ворот собралась толпа около какого-то объявления. Тан Чуньцзао протиснулся, привстал на цыпочки — это было объявление о приемных экзаменах в вузы. Он тут же выскочил назад.
— Мы не женимся! [46] — Тан Чуньцзао покраснел от возбуждения, глаза его горели. — Поднатужимся, вгрыземся в науку — будем держать экзамены в вуз.
— Ну, ладно, — вздохнула Эмэй. — Подавай заявление, а я сдавать не буду, помогу тебе готовиться.
— Радость и горе будем делить пополам! — сказал Тан Чуньцзао на обратном пути. — Мы оба запишемся и будем сдавать экзамены.
— Ты и в самом деле неисправимый книжник! — горько усмехнулась Эмэй. — Раз мы с тобой не расписались, я не получу прописки, а без нее меня не запишут на экзамены в пекинской зоне.
46
Речь идет о новых (с 1977 г.) правилах приема в вузы, согласно которым экзамены может держать любой выпускник средней школы (раньше для этого требовалась рекомендация производственного коллектива), за исключением состоящих в браке.
— А! — Тан Чуньцзао застыл на месте. — Тогда ты немедленно возвращаешься в Сычуань, нельзя терять ни минуты.
— Я… я не хочу с тобой расставаться, не нужно мне экзаменов!
— Тогда и мне не нужно, погибать — так вместе!
Если уж Тан Чуньцзао на что-то решился, его невозможно было свернуть с пути. И Эмэй, хоть и была умнее и сообразительнее, не смогла его переупрямить. Пришлось смириться.
В ночь перед прощанием они в последний раз повторяли пройденное. Эмэй не находила себе места, мысли ее путались, горечь расставания, будто густой туман, застилала глаза и душу. Она не видела иероглифов, не могла решить ни одной задачи.