Современная японская новелла 1945–1978
Шрифт:
По реке на гору поднимается множество людей. Вакако, у которой во рту не было ничего, кроме воды, пошатываясь, встает и пристраивается к веренице, тянущейся в гору. Ее мучает мысль о том, что произошло с Ёко.
— Откуда эта школьница? Бедняжка! — шепотом говорят женщины, заглядывая в яму, у которой стоит Вакако.
Убедившись, что это не их дочь, матери облегченно вздыхают и молитвенно складывают руки.
Ёко была мертва. Она так и сидела, обхватив ноги руками, только чуть дальше от стены, чем вчера. В яме
— Страх какой! Так и облепили, — говорит одна из женщин, смахивая рой мух со щеки Ёко.
Мухи с жутким жужжаньем поднимаются.
«Умерла», — думает Вакако, провожая взглядом летящих на солнце мух. — «Но я-то тут при чем», — бормочет она себе под нос и спускается с горы.
Вакако умерла.
Утром, пережив Ёко на сорок девять дней. Дня за три до смерти температура подскочила до сорока.
Вакако сонно открывала глаза — разводы на потолке издевательски смеялись над ней. Она крепко сжимала веки — и тогда перед ней обязательно появлялась Ёко. И не одна, несколько маленьких Ёко — меньше фаланги пальца — окружают постель Вакако. Все как в тот день — длинные волосы, шаровары в горошек.
Маленькие Ёко все ходят и ходят вокруг постели.
Вакако окликает их, но Ёко не отзываются. Несколько Ёко ходят спиной к Вакако. Откуда ни подходят — лиц не видать.
Ёко обижены.
— Что поделаешь! У меня тогда другого выбора не было, понимаете? — говорит Вакако.
Ёко все равно не оборачиваются. Ходят кругами и не оборачиваются.
— Мама! — кричит Вакако.
— Я здесь. — Цунэ сжимает в теплых ладонях руки Вакако. — Что ты? — ласково смотрит она на дочь.
Вакако, чуть приоткрыв глаза, говорит:
— Здесь черви.
— Где? — Цунэ обводит взглядом комнату, и Вакако пальцем показывает на свою голову.
— У тебя в голове?
Цунэ крепко стискивает руки Вакако. Она знает, что Вакако умрет. С того дня, когда обнаружила на руках Вакако красные пятнышки, она смирилась с этой мыслью. Цунэ слышала, что пострадавшие от взрыва всегда умирают в состоянии умопомешательства — виной тому сильный жар, а может, то сияние. Говорят, они умирают в страшном бреду. И руки их гноятся и гниют так, что места живого не остается. Гниение охватывает и ноги. Простыни, всякий день менявшиеся, быстро пропитываются кровью и желтым гноем.
— Никаких червей нет, — говорит Цунэ на ухо Вакако.
Вакако хихикает, как от щекотки, и втягивает голову в плечи.
— Не видишь разве? Их много-много в моей голове. Не спасла я ее — вот и нет мне покоя, — по секрету, как в детстве, говорит Вакако.
— Кого не спасла?
Цунэ хотелось узнать, что произошло между девочками на горе. Хотелось утешить и облегчить душу Вакако, если она и бросила Ёко, раненную, одну, как утверждает молва. Может быть, думая только о собственном спасении,
Кто знает, может, именно тогда, после бомбардировки, Вакако и полюбила впервые жизнь и по-настоящему ощутила ее… Безжалостно теперь, когда ей осталось так мало жить, обвинять Вакако в том, что она не спасла Ёко.
Цунэ пошла к Ёсими домой. Ёсими стояла перед новой поминальной табличкой, сложив руки в молитве.
— Правда ли то, что говорят про наших детей? Скажите, если знаете.
— Правда ли? Это, верно, одна Вака-тян знает. Мне бы самой хотелось услышать от нее правду. Я знаю только одно — Ёко умерла на горе совсем одна. И больше ничего.
Ёсими смотрит на Цунэ, не выпуская из рук четок.
— В тот день вы принесли Ёко в наш дом специально, чтобы показать Вакако. Вы принесли ее, потому что думаете, что Вакако сбежала, бросив Ёттян в одиночестве.
Цунэ влажными, блестящими глазами смотрит в лицо Ёсими, так похожее на лицо Ёко.
— Это жестоко. Вакако, наверно, от кого-нибудь услышала о Ёко. Слухи эти — ложь. Вакако бежала одна, слышите, одна. Будь с ней Ёттян, она бы ни за что ее не бросила. Ничего другого не было.
— Ну что же, значит, так оно и было. Ёко мертва. Спросить не у кого.
— Все сочувствуют Ёттян, потому что Вакако уцелела. Ёко умерла, но при чем же тут Вакако, а, Ёсими-сан?
Ёсими повернулась спиной к Цунэ. Молится перед поминальной табличкой.
— Объясните это, пожалуйста, всем, и старушке тоже, — продолжает Цунэ. — Разве Вакако не стоит сочувствия? Надо же ее оправдать…
Цунэ торопливо идет по дороге. Встречая ее, все спрашивают про Вака-тян. Цунэ спокойно отвечает, что дочка пока жива.
Цунэ знает, какая Вакако добрая. Да хоть и верны эти слухи, кому они нужны? Ёсими, потерявшей Ёко? Напрасно она ненавидит Вакако. Ненавидеть надо тот дьявольский огненный шар. Или горькую судьбу, лишившую жизни ее дитя.
— Сколько этих Ёко. — В жарком бреду Вакако отбивается от кого-то руками.
— Не бойся, здесь мама, а больше никого нет.
Голос Цунэ не доходит до слуха Вакако. Кружащие в голове мухи заглушают своим жужжаньем слова Цунэ. Это мухи из ямы на горе.
«Как они надоели! Когда же тихо будет», — думает Вакако.
— Ну, убей же мух! — говорит она.
— Хорошо, хорошо, мама убьет всех, кто мучает Вакако.
Впалые щеки Вакако, словно искусно вылепленные из воска, озаряет слабая улыбка.
Вакако широко раскрывает рот, чтобы глотнуть воздух, и умирает.
Цунэ долго смотрит на остановившуюся улыбку Вакако.
Комнату заливает утреннее осеннее солнце. Бледные щеки проваливаются, и легкая улыбка оборачивается сумрачной тенью, так не подходящей девочке, которая прожила на свете только четырнадцать лет и один месяц.