Современная японская новелла 1945–1978
Шрифт:
И вправду он потрудился на славу. Прибежал самым первым из их семьи к месту происшествия, обыскивал дом вора и получил много картошки.
Мацу сидела, наклонившись вперед и выпятив огромный живот, — будто лягушка. Сегодня она тоже была серьезной.
Тама, вспомнив, что ей надо молоть бобы, пошла в сарай, принесла каменную ступку и стала шумно перетирать бобы. Коричневая мука посыпалась вокруг ступки. Глядя на нее, Кэсакити запел:
Хочешь есть бобы украдкой,
Намочи водой.
Он слепой.
Сырые бобы обычно жарят, и они трещат на сковороде. Слепой родитель может тогда догадаться, что дети едят бобы. Если же бобы сначала замочить, они размякнут и не будут трещать. Тогда можно незаметно от отца набить ими живот. Молодые ощущают голод острее, чем старики. Пели не только о слепом отце, а вообще о стариках, — дескать, глаза у стариков видят плохо, не заметят, как молодые украдкой от них едят бобы.
— Ну и дела! — В дом вошел старший сын Деньги. Сын Деньги все еще не мог успокоиться. — Ты погляди: картошка-то одна мелочь.
Картошка явно была выкопана из земли до срока.
— А я-то думаю, что это я так мало нарыл! Оказывается, он ее выкопал. Стало быть, мне просто вернули мою картошку, да и то не всю.
Тацухэй тоже так думал. Каждый считал, что с его поля украдено больше, чем он получил.
— С этими злодеями надо кончать. Ночью они снова обчистят нас. Что-то нужно делать, а то спать спокойно не сможем. Уничтожить всю их семейку — и дело с концом.
— Легко сказать! Их ведь двенадцать, — сказал Тацухэй.
— Ну и что! Вырыть яму побольше, да и закопать всех, — пошутил Кэсакити.
Тама бросила молоть бобы и сказала тоже в шутку:
— Да где их зароешь, такую кучу?
— Тут не до смеха! Никто в деревне не работает. Все думают, что делать, — сказал раздраженно сын Деньги и вышел из дома. На дворе закаркали вороны.
— Ну вот! О чем говорите! Сразу вороны закаркали. Как бы покойник ночью не объявился, — забеспокоилась О-Рин и вышла во двор следом за сыном Деньги.
В горах, за домами, было деревенское кладбище. В их голодной деревне умирали не только старики, но и молодые. Во время похорон на кладбище ставили поднос с едой. Еду тут же расхватывали вороны. Поэтому и говорили, что вороны радуются покойникам. Громко каркают, предчувствуя похороны.
Когда сын Деньги ушел, никто не проронил ни слова. Подумали: а не исчезнет ли кто-нибудь из дома Дождя сегодня ночью, ведь в деревне витал дух убийства. Все невольно съежились. Было слышно только, как Тама шумно мелет бобы.
— А что, мать, не пойти ли тебе на гору в Новом году? — спросил вдруг Тацухэй, лежа на циновке.
О-Рин облегченно вздохнула: наконец-то Тацухэй решился вымолвить эти слова. И сразу же откликнулась!
— Ну что ж! Моя мать из той деревни ушла на гору, свекровь ушла. Теперь моя очередь.
— Не надо, — сказала Тама, перестав молоть бобы. — Родится мышонок, я пойду
— Вот еще! Я сам вышвырну. Подумаешь! — сказал Кэсакити. Он хотел показать, что ему ничего не стоит выбросить ребенка. — Я же говорил тебе, что выкину, — напомнил он Мацу.
— Прошу тебя, — сказала Мацу.
Все сразу же взглянули на ее большой живот.
Шорох протираемых в ступке бобов прозвучал как отдаленный раскат грома. Все опять умолкли. Кэсакити громко затянул песню. Он сидел, скрестив ноги, завернув сзади подол кимоно и засучив узкие рукава до плеч, и пел во все горло:
Взгляни, отец,
Деревья засохли.
Садись мне на спину —
Пора идти.
Кэсакити уже хорошо научился петь деревенские песни. О-Рин даже полагала, что он поет замечательно, но в этой песне он переврал слова. Ей стало жаль, что Кэсакити испортил старинную песню.
— Кэса! Такой песни нет, — сказала она. — «Горы пылают, деревья засохли», — вот как надо петь.
— Да это Деньга так поет.
— Дурак он! Когда-то, давно-давно, горели горы, и все ходили смотреть на пожар. Так ведь, Тацухэй? — О-Рин искоса взглянула на сына. Он лежал на спине, прикрыв лицо тряпкой.
Ей стало вдруг жалко его. И зима предстоит трудная, и на гору с ней идти не сладко. Много, видно, пережил, прежде чем решился сказать сегодня: «А что, мать, не пойти ли тебе на гору на Новый год?»
О-Рин подползла к Тацухэю и потихоньку сдернула с него тряпку. Глаза Тацухэя блестели. Она отпрянула и отодвинулась от него. «Глаза блестят! Не от слез ли? Ну что мне с ним делать? Такой слабодушный! — подумала она. — А ну гляди на меня хорошенько, пока я жива!» — произнесла она про себя и скосила пристальный глаз на сына.
Тама, оставив ступку, выскочила за дверь — пошла на реку сполоснуть лицо. Она уже второй раз за вечер вылетала из дома на реку.
«И эта, никак, плачет? Ну что за люди! Такие все слабые. Тацухэй мог бы и потверже быть. Одни слабаки в доме собрались», — подумала О-Рин.
Кэсакити снова затянул:
Горы пылают.
Деревья засохли.
Садись мне на спину —
Пора идти.
Теперь он спел правильно. И мотив вывел как надо. То место, где говорилось о засохших деревьях, исполняли как песню паломников. Он спел его безупречно, будто плакал.
Когда он произнес последние слова, О-Рин подхватила:
— Ёйсё! Молодец! Хорошо спел.
Три дня спустя, поздно ночью, у их дома раздался топот ног — в горы прошла вереница людей. На другой день вся деревня знала, что семья Дождя исчезла.