Современный болгарский детектив
Шрифт:
Мы с ним в одном чине — оба полковники, только он — шеф, а я — простой следователь. Эта несущественная на первый взгляд разница постоянно сказывается на нашей старой дружбе. Шеф чувствует себя виноватым передо мной, поэтому, когда мы остаемся с ним наедине, всегда бывает резок. Мой смиренный вид действует как упрек на его сознание собственной значимости, вот почему он неизменно встречает меня без очков. Иногда мне кажется, что он не помнит моего лица, хотя мы с ним знакомы сорок лет.
Как и я, он заядлый рыбак. Мы часто отправляемся на рыбалку, садимся друг подле друга и, как правило, молчим. «Давай помолчим в воскресенье!» — предлагает мне по телефону Шеф. Расположившись у зеркальной глади озера, он торопливо ставит снасть, забрасывает удочку, после снимает очки, и все вокруг превращается в бесформенное блаженство, в огромное пятно света — света безмятежного и спокойного, не имеющего ничего общего с горением, угрозами и
Его подслеповатые глаза смотрят сквозь меня, он вертит в руках очки, в пепельнице дымится нетронутая сигарета. Вот уже год, как Шеф курит сигареты «Булгартабак», в золотистой упаковке, это придает ему большую солидность и ароматизирует воздух в его кабинете.
— Да садись же ты, — говорит он нараспев и указывает на кресло перед письменным столом. Он предлагает сесть, после того как продержал меня целую минуту у двери. «Я люблю тебя обижать, — признается Шеф, — потому что ты лишен чувствительности. Как можно быть таким сухим и бесцветным, Евтимов?» Хорошее воспитание для него — пустая трата времени. Шеф обходителен с дамами и с высоким начальством из министерства, с нами — и особенно с друзьями — он держится так, как будто мы часть его сознания. Наши с ним разговоры не что иное, как затянувшийся монолог, он сам себя спрашивает, сам же отвечает, прибегая порой к моим репликам. Такое пренебрежение восхищает меня и притягивает. Учитывая наш возраст и ту работу, которой мы занимается, мы оба не способны любить. С п р а в е д л и в о с т ь у б и в а е т л ю б о в ь, п о т о м у ч т о и с т и н н а я л ю б о в ь н е с п р а в е д л и в а, а с в о б о д н а! В нашем отделе работала одна машинистка, она нажила себе паралич суставов, который врачи назвали «профессиональной деформацией». У нас с Шефом — деформированные души, и порой справедливость так же холодна, как рыбья кровь.
— Когда мы вместе помолчим? — спрашивает он меня с иронией, закуривает новую сигарету и оставляет ее догорать в пепельнице.
— Я устал, Божидар, — отвечаю я. Мне бы хотелось, чтоб мои слова звучали тепло и проникновенно, но вот уже десять лет голос мой скрипит, точно несмазанное колесо. — Через несколько месяцев я ухожу на пенсию, оставь меня в покое!
— А кто меня оставит в покое? Карапетров — молодой, энергичный следователь, он распутал историю с производственным объединением «Явор». Распутал, как клубок ниток, хотя и проводит связь между аферой с древесными материалами и самоубийством некоего... — Шеф водрузил на нос очки и брезгливо заглянул в лежащий перед ним блокнот, — Безинского. Карапетров умница, но он дал осечку.
— Я устал... давай поедем в воскресенье на рыбалку!
Шеф, потирая ногу, гневно смотрит на меня, потом снимает очки, не желая меня видеть.
— Ты здоров как бык!
— Но ты же меня не видишь, Божидар!
Мы оба в преклонном возрасте и оба полковники, только Шеф — большой начальник, а я так и остался простым следователем. Эта несущественная на первый взгляд разница бесит его, он не желает признавать меня симпатичным неудачником.
— Слушай, Евтимов, сегодня же бросай своих приятелей-наркоманов и приступай к ПО «Явор»! Ты у меня самая умная ищейка... т ы — Г о н ч а я!
Он знает, что кольнул меня, и это, видимо, его успокаивает. Прозвище мне придумал он, желая выразить всю свою неприязнь и презрение, накопившиеся не за один десяток лет нашей совместной службы. Кому еще мы можем высказать свою искреннюю антипатию, как не тому, с кем духовно близки и кого по-настоящему любим?
3
Чувствую, как мои виски стянуло словно обручем, нынче усталость действует на меня почти успокаивающе, она создает ощущение выполненного долга. В кабинете слоями оседает табачный дым. В отличие от Шефа я сохранил верность второкачественным сигаретам с фильтром «Арда», ту верность, которая наверняка приводит к инфаркту. Я открываю окно, и полузаснувший город обдает меня легким запахом выхлопных газов и дыма. Уже почти час ночи, тишина в безлюдном коридоре за стеной кажется живой и напряженной. Я люблю тишину, но ненавижу неизвестность. Сознаю, что это ощущение «живой» тишины не столько плод моего разыгравшегося воображения (с годами я понял: воображение у людей нашей профессии схоже с любимой женщиной легкого поведения), сколько результат моей удивительной добросовестности. Я старый и усталый человек, но делаю свое дело с прилежанием отличника. Наверное, подобное прилежание объясняется вечной неуверенностью в себе. Любое следствие, каким бы простым оно ни было, представляется мне поначалу бесконечным. Я собираю факты с усердием пчелки, болезненно сознавая, что факты не всегда превращаются в животворный мед. Меня называют сухарем, бесчувственным типом, хотя, по существу, я трус, взращенный
Людей, которые выходят на пенсию простыми следователями, — считанные единицы. Они или бессмысленно настойчивы, или в какой-то мере неудачливы. Мне несколько раз предоставлялась возможность уйти из нашего отдела, после чего я понимал, что не способен работать в другом месте: даже в своей жене я вижу нереализованного преступника. Впрочем, моя жена — реализованный преступник: за тридцать лет нашего брачного союза она сделала мою жизнь приятным адом. Я утешаю себя мыслью, что с разнообразием ада свыкаешься легче, чем с обременительным блаженством рая.
Единственное в жизни удовольствие, которое мне хорошо знакомо, — это одиночество. Одиночество для меня — приют, своего рода бальзам, которым я смазываю зарубцевавшиеся душевные раны. Оно вселяет веру в мир — по той простой причине, что когда я один, то не обнаруживаю подле себя преступника! Но вдруг я т о ж е н е о б н а р у ж е н н ы й п р е с т у п н и к, то есть человек, облекший насилие в изысканные одежды добродетели? Этот философский вопрос многие годы не дает мне покоя...
4
Было около часу ночи, я опомнился и закрыл окно. Сейчас в кабинете вместо табачного дыма стоял манящий запах старинных вокзалов. Я глубоко вдохнул свежий воздух и тут же, поперхнувшись, закашлялся. Мне подумалось, что разумнее сначала закурить благодатную сигарету, а потом уже приводить в порядок свои записи и в первую очередь — свои мысли. Шеф приказал мне оставить моих приятелей-наркоманов и приступить к истории с ПО «Явор». Все дело в том, что сегодня пятница, а в понедельник утром он приглашает меня на чашку кофе и для доклада. Божидар любит потчевать меня кофе, когда чувствует, что я в затруднении. Но если следствие заканчивается успешно, он потчует своей близорукостью.
Единственное, что мне оставалось, — это использовать ночь, ее всепоглощающую тишину. Говорят, ночь более духовна, нежели день, и она создана для любви и раздумий. В последние десять лет я предпочитаю использовать ночи для сна... еще один факт, свидетельствующий о деформированности моей души.
Мне пришлось просмотреть сто тридцать страниц фактического материала с приложенными к нему несколькими любопытными фотографиями и двумя папками с документацией. Это удовольствие отняло у меня шесть часов сорок минут, в результате чего я не только убедился, что мой юный коллега сделал свое дело, но и испугался. Все было ясно как белый день, но именно тщательность следствия заставила меня взмокнуть от напряжения. Платок, который я продолжаю с собой носить с похвальным постоянством, стал вскоре влажным; я представил себе два мокрых пятна на рубашке под мышками и почувствовал себя н е ч и с т о п л о т н ы м! Так всегда бывает вначале, когда чья-то душевная нечистоплотность словно переходит к тебе.
Итак, история заместителя генерального директора производственного объединения «Явор» казалась до боли знакомой, если исключить сумму — сто семьдесят тысяч долларов, — которую этот удалец сколотил честным, упорным трудом. Искренов отвечал в Объединении за материальную часть, а следовательно, и за сырье, которое поступало туда по второму направлению. Это давало ему возможность много ездить, знакомиться с красотами чужеземной природы, и он проявлял завидную любознательность. Искренов исколесил всю Европу, Америку и Азию, но неиссякаемое любопытство толкало его все дальше, пока он наконец не очутился в одном из вертепов Вены. С представителями фирм «Ковач» и «Хольвер» Искренов был знаком давно, следовательно, он получал от них мелкие презенты. Но в восьмидесятом году значимость заместителя генерального директора настолько возрастает, что фирмач по фамилии Пранге окружает его чрезмерным вниманием. Он ему устраивает в Вене царский прием, возит по Гранцигу, накачивает его выдержанным рейнским вином; в итоге ему становится ясно, что Искренов мягок как «воск», и где-то в районе Пратера с его неспокойными улицами презентует ему длинноногую блондинку. Блондинка не оставляет ощутимых следов в памяти Искренова, и во время следующей командировки ее заменяет застенчивая японка, а потом — мулатка, у которой была бархатистая кожа и невероятные, как вавилонские башни, груди. Все эти незначительные подробности зафиксированы в приходных книгах фирм «Ковач» и «Хольвер», с которыми нашим ребятам из оперативного отдела удалось каким-то образом ознакомиться.