Современный чехословацкий детектив
Шрифт:
— Мне нужны адреса ваших зарубежных друзей, пан Фидлер.
— У меня их нет с собой, — меланхолически, ответил он. — Фамилии могу назвать, по крайней мере большинства, но в адресах боюсь напутать. У меня было много знакомых в Ноттингеме... и в других местах — по армии... Одни переехали, другие не отвечают на мои письма, некоторые уже умерли. Надо как следует посмотреть. У меня дома на телефонном столике лежит записная книжка, там вы все найдете.
— Ваш сын имел доступ к этой книжке?
— Да. И к моей личной переписке. Я складывал письма в ящик стола.
— Поддерживаете ли вы связь с Яндерой, который в тридцать девятом году помог вам бежать в Англию?
Фидлер
— Он мне не помогал! Я уже говорил. С тех пор я его вообще не видел и не слыхал о нем,
— Вы сами упомянули о нем в своих показаниях?
— Я... в общем, да. Иди нет? Право, у меня голова кругом... Тот господин в очках спрашивал меня о Яндере, но я, честное слово, ничего не знаю. Я рассказывал о своем прошлом, вот это и затронули. Будто я очень уж заблаговременно узнал о вторжении нацистов, тогда меня и спросили, от кого...
— Ваше, бегство в Англию было удивительным, пан Фидлер.
— Но я бежал не в Англию, — устало возразил он. — Я просто бежал, подальше и, между прочим, совсем в другую сторону, мне было все равно, лишь бы вырваться, Это было ужасно — сотни раз я думал, что погибну от голода, от усталости, от отчаяния... Не понимаю, как я выдержал. На пароход меня взяли прислугой за все.
Если верно, что на антигосударственную деятельность соглашаются отнюдь не по идейным соображениям, а только ради корысти, этот странный Бедржих Фидлер был белой вороной. Вот за его сыночком я не подозревал ни идейных, ни сентиментальных мотивов. Даже на фотографии он выглядел совсем не таким человеком.
— С каких пор являетесь вы владельцем загородной виллы, пан Фидлер?
— Она у меня давно, — с овечьим терпением отвечал тот. — С сорок пятого года. Досталась за гроши. Кое-какие деньги я привез с собой, да и здесь хорошо зарабатывал на продаже немецких фотоаппаратов. Американцы на них так и набрасывались, а я умел их доставать. Дача первоначально принадлежала некоему коммерсанту еврейской национальности. Потом ею завладел какой-то Treuh"andler [3] . Когда народ прогнал его, Национальный комитет продал дом мне, как выморочное имущество, так как еврей-коммерсант и вся его семья погибли в Освенциме. Я, видите ли, хотел, чтобы Арнольд побольше был на свежем воздухе. Но мальчик отличался строптивым нравом, озорничал и ни одна гувернантка с ним долго не выдерживала. Он жаловался мне на всех, а я корил их за излишнюю строгость, ссорился с ними... Теперь я вижу, что поступал дурно. Я портил сына.
3
Назначенный немецко-фашистскими оккупационными властями управляющий имуществом, отобранным у граждан еврейской национальности.
— Вы всегда исполняли все его желания и прихоти?
— Всегда. Ни в чем ему не отказывал.
— А он с годами становился все требовательнее.
— Да. Это так. Моя вина.
— Постепенно у вас и с деньгами стало туговато.
— Я отказывал себе во всем, только бы...
— Понятно. И на мотоцикл он, конечно, не сам скопил.
Бедржиху Фидлеру было тяжко. Он нервно двигал бровями. Ответил не сразу.
— Сначала я купил ему велосипед, потом уж мотоцикл. Ему ведь еще не было восемнадцати, и он не мог получить права.
— И какое-то время ездил на своей «Яве» без прав.
— Да, — уныло сознался Фидлер.
— И с дачи он вас, в сущности, выставил, правда?
— Он не выносил, когда я бывал там. Мне-то все равно, я...
— Давали вы ему деньги?
— Кое-что он зарабатывал сам. — Все эти признания явно угнетали Фидлера.
— Если выразиться точнее, пан Фидлер, в ателье ему кое-что выплачивали под видом заработка. Так?
— Так! — беспомощно вздохнул он.
— И вы полагаете, что этой фиктивной зарплаты и вашей финансовой поддержки ему хватало на тот образ жизни, какой он вел?
Брови Фидлера поднялись еще выше, в глазах отразился страх. И опущенные уголки дрожащих губ действительно образовали полукруг, а когда он наконец ответил, я мысленно признал правоту Карличека с его теорией о героизме трусов. Ибо Фидлер вымолвил с внезапной решимостью:
— Нет. Этого, конечно, не хватало. Я мог бы солгать, но не хочу. Я замечал, он много тратит, Золотые часы купил. Случайно я увидел у него золотую брошь с мелкими бриллиантами — наверное, подарок для женщины. То он в новом костюме появится, из самой дорогой материи, теперь вот купил кожаный, для езды на мотоцикле. И когда я его спрашивал, откуда он берет деньги, он только издевался надо мной. Поэтому я и боялся, что он плохо кончит. Еще он купил дорогой фотоаппарат — понравился ему, а фотографировать он любил, но только то, что сам хотел, и по настроению. А так аппарат валялся без дела. Найдите мне сына, пожалуйста! — Фидлер умоляюще сложил руки. — Допросите и накажите его! Ему только восемнадцать, наказание ему не повредит, напротив, исправит, а я не в состоянии... Он образумится, он уже взял от жизни слишком много, и преждевременно. Наказание будет ему на пользу, а я всегда ведь желал делать все ему на пользу...
В самом деле, это был своеобразный героизм чувства: вдруг, после восемнадцати лет «обезьяньей любви», выкарабкаться из этой трясины, говорить и действовать — не разумнее, нет, но по велению иного, силой обстоятельств более правильно нацеленного чувства.
— Что пропало из дому с исчезновением сына? — спросил я, не выказав никакого сочувствия его волнению.
Он опустил руки, успокоился, вернулся к своей безысходной печали. И слабым голосом ответил:
— Об этом я уже дал показания. Кроме мотоцикла и кожаного костюма — ничего. Его дорогой фотоаппарат дома. В карманах у него, видимо, были какие-то мелочи.
— Так что вы не предполагаете, что он отправился в дальний путь?
— Не думаю. Не знаю, но не думаю. Иной раз он увозил на дачу — на багажнике или в привесных сумках — много вещей, продукты, что ли, или что-нибудь еще — не знаю, с ним невозможно было разговаривать, вечно он все скрывал. А в ту субботу он сумок не брал, они лежат в сарайчике во дворе ателье — там раньше был склад различного реквизита: переносные кулисы, фоны и тому подобное, но Арнольд оборудовал сарайчик под гараж.
— Вы видели, как он уезжал в ту субботу?
— Видел. Через окно салона. Было это часов в девять утра, я как раз собирался выйти с тем самым аппаратом, что взял сейчас пан надпоручик...
— Кто-нибудь еще видел или слышал, как он уезжал?
— Не знаю. Слышать... услышать было трудно. Меня уже спрашивали об этом, и я не мог дать ответа. Дело в том, что жильцы дома добились, чтоб он не шумел во дворе. Он всегда выкатывал мотоцикл на улицу и только там заводил мотор. А видеть его могла наша сотрудница — она оформляет заказы в помещении с дверью на площадь. Но и она говорит, что не заметила, — дверь застеклена только в верхней части, и когда сидишь за столом, улицу не видно. А ворота, через которые Арнольд выводит мотоцикл, в стороне. Слышать мотор она могла, но ведь на площади большое движение. Наш лаборант был в лаборатории, а фотограф с клиентами — в павильоне...