Современный румынский детектив

Дорогой Стефан, должен признаться, что твой роман «загробная виза», который ты любезно мне прислал с более чем лестным посвящением, не только доставил мне большое удовольствие, но и немало удивил. Никогда бы не подумал, что та простенькая историйка, которую я рассказал тебе по дороге из Бухареста в Констанцу, единственно чтобы скоротать

долгие часы путешествия, сможет тебе пригодиться. Я-то рассказывал по свежим следам, потому что поставил точку в досье как раз накануне отъезда в отпуск. Но если бы я знал, что меня слушает писатель, который «собирает материал», я бы уж выбрал что-нибудь поэффектнее. В любом случае благодарю тебя за приятный сюрприз.

В дарственной надписи на первой странице сквозит беспокойство, не сочту ли я неделикатным разглашение подробностей моей частной жизни, связанных с Адрианой, с разводом и прочим, Не понимаю твоего беспокойства. Ведь мы знакомы уже двадцать лет, и ты прекрасно знаешь, что я на такие вещи не обижаюсь. Считаю своим долгом сказать только, что с чисто литературной точки зрения весь этот эпизод кажется мне притянутым за уши. Подумай сам: Адриана, история нашей семейной жизни, развод, встреча в Бэнясе, ее будущий муж, с которым я отказался знакомиться, — какое отношение все это имеет к истории Ливиу Продана и Забинтованной Головы? Твое счастье, что критики не занимаются детективами!

Тем не менее, эпизод меня взволновал по причинам, о которых ты никак не заподозришь. Он оказался как бы прологом к следующему разбирательству, начатому вскоре после нашей встречи в поезде. Можно было бы подумать, что у тебя дьявольская интуиция, но я-то знаю, что интуиция тут ни при чем, ты следовал обычному писательскому приему — давать разные пустяковые детали для «оживляжа». Однако на сей раз все совпало самым неожиданным образом.

Вчера вечером я взялся наводить порядок в своем письменном столе — на меня иногда находит. Из бумаг, подлежащих сожжению, я в последний момент выудил тетрадку, в которой записывал, повинуясь мне самому не вполне понятному импуль — су, все этапы того дела. Я вдруг подумал: чем выбрасывать, пошлю ее тебе — для твоего личного сведения и в подтверждение твоей интуиции. Итак, позволь преподнести тебе эти записки. Будь снисходителен к их стилю, далекому от профессионализма, а по прочтении брось в огонь без всяких сожалений. Мое единственное намерение — развлечь тебя, показав, как все сошлось. И если тебе когда-нибудь еще взбредет в голову накатать детектив, приходи в гости, обещаю подкинуть такие сюжеты, что все твои собратья по перу лопнут от зависти.

Искренне твой Аугустин Бребенел

Я лежу лицом кверху на еще не остывшем пляже. Неплохо. Песчинки скрипят на зубах, ветер доносит резкий запах соленой воды, и если бы не ощущение, что со стороны я похож на дохлого кита, выброшенного волнами на берег, все было бы в совершеннейшем ажуре. В конце концов, получить отпуск в конце сезона вовсе не так худо, как я ожидал. Сентябрь на редкость великолепен: элегическая грусть полупустых отелей и пляжа с редкими, как растительность на голове стареющего мужчины, пляжниками, солнечные лучи процежены сквозь почти невидимые фильтры, придающие прозрачность воздуху. Я забыл про все и вся, идиотская история Забинтованной Головы осталась в том мире, которого больше не существует, я не хочу ни о чем думать, хочу расслабить каждую мышцу, отдаться этой неправдоподобной тишине.

Пора принять морскую ванну. Поднимаюсь с подстилки элегантным, как мне кажется, рывком. Но черноглазая девушка в лиловом купальнике, расположившаяся в нескольких шагах

от меня на надувном матрасе, засыпанном песком, прикладывает ладошку к губам, чтобы скрыть улыбку. Видно, для моих ста восьми килограммов такая прыть не очень-то подходит. Однако весьма мило с ее стороны, что она не рассмеялась во весь голос. И не буду же я портить себе кровь из-за девчонки. Курс лечения проходит нормально, скоро я начну убывать в весе.

Теперь — пробежка к морю. Как можно выше поднимать колени и махать руками! Хохочи сколько душе угодно, черноглазая. От смеха полнеют. Не сегодня завтра и ты выйдешь на пляж с графиком процедур в руках…

Время — половина десятого, и вода еще холодноватая. Все-таки осень есть осень…

Я плаваю вдоль берега, взад и вперед, около получаса. Море неспокойно, так что нацеливаться за буйки было бы авантюрой. Когда у тебя профессия, частенько требующая рисковать жизнью, весьма глупо утонуть во время отпуска. Ту же осторожность я наблюдаю у коллег: почти все, не задумываясь, подставят грудь под пули, но как только у них тридцать семь и одна — бегут к врачу. Это не страх смерти. Это логика.

Некоторая стесненность дыхания напоминает, что пора выбираться на берег. Стараюсь не задевать прозрачные и дрожащие, как недодержанный студень, тела медуз, потом бегаю что есть силы по влажному песку у кромки воды, греюсь. Добравшись до своего места, я уже пыхчу, как товарняк, идущий в гору. Черноглазая перевернулась на живот, и ее спина сверкает безупречной бронзой. Мне стыдно смотреть на свою розовую кожу новичка. Да и некогда смотреть, потому что возле моей подстилки нетерпеливо переминается с ноги на ногу мальчишка из гостиницы.

— Меня послали сказать, что к вам там пришли.

Сую ему три лея в потную ладошку, советую истратить их не на сигареты, а с пользой, затем набрасываю на плечи полосатый халат, которым так горжусь, и без спешки направляюсь к отелю. Понятия не имею, кто может меня искать. На минуту мне приходит в голову, что это из Бухареста: что-то стряслось и мне придется прервать отпуск. Такое с нами бывало… Только у подобных новостей обычно телефонный голос полковника Думитреску, который гремит в трубку: «Сию же секунду садись в такси, — (или в поезд, или в самолет, или на пароход, или в пирогу — смотря по обстоятельствам), — и жми в управление!» Нет, на этот раз речь, очевидно, о другом. Мне лень думать, и правильно, потому что в ту минуту, когда я вхожу в гостиничный холл и вижу Адриану, я признаюсь самому себе, что ни за что не угадал бы. В воздушном платье цвета сочной зелени она ошеломляюще хороша.

Встав с кресла, она протягивает мне обе руки. У меня падает сердце, это пожатие из тех времен, когда ее дразнили «милиционерша», а меня — «артист». Сколько тысячелетий минуло с той поры…

— Как хорошо, что я тебя разыскала, Аугустин.

Она звала меня полным именем только в особых случаях, когда у нее была какая-то серьезная просьба. Такое случалось изредка. Вообще же она изобретала всякие смешные и трогательные прозвания: Густи, Тину, Тинел и даже Того… Я веду со и бар, заказываю кофе и коньяк, потом усаживаюсь напротив, подперев подбородок ладонью, и говорю: Я тоже рад, Адриана.

И, конечно, не лгу. Только моя радость никогда уже не будет безоблачной. Что было, то прошло, и утешение одно — в этой расхожей истине.

Она мнет в руках носовой платочек, речь ее сбивчива, Я слушаю сначала рассеянно, но уже с третьей фразы весь превращаюсь в слух.

— …я прямиком в «Чайку», потому что ты говорил, что будешь отдыхать в Эфории, а я помню, что у тебя к «Чайке» пристрастие…

Она говорит в единственном числе, как будто когда-то не она останавливалась со мной в этом крохотном, как божья коровка, отельчике, затерявшемся среди акаций неподалеку от пляжа,