Современный шведский детектив
Шрифт:
— Мне тогда не было и трех лет, — в недоумении сказала Полли.
— Зато Альберте было пятьдесят два, — объяснил адвокат. — На страховую сумму в сто двадцать тысяч крон приходятся большие проценты. Свыше четырех тысяч в год.
Глаза Полли из серых сделались синими и широко раскрылись.
— Четыре тысячи? Но зачем?..
— Как я понимаю, управляющий Фабиан решил таким образом обеспечить твое будущее. И, на мой взгляд, мысль была вполне здравая. Нынче эта сумма составит уже сто пятьдесят тысяч крон. Из них тридцать тысяч всегда свободны от налога. С остальной суммы тебе, как приемному ребенку, придется уплатить всего двадцать тысяч налога. Итого, останется сто тридцать тысяч. По-моему, неплохо!
Он старался хоть чем-нибудь порадовать девушку. Но Полли была скорее сбита с толку и огорошена.
— Я обещала Альберте не бросать пение, — горько сказала она. — Но жить в Стокгольме вместе с Мирьям и Эдуардом я уже не смогу. Впрочем, в этом, наверно, нет необходимости. Ведь я смогу переехать?
— Конечно, сможешь, — поспешил успокоить ее Сванте. — Между Эребру и Стокгольмом поезда ходят каждый час.
Даже через закрытую дверь из кухни доносился сердитый голос Лиселотт.
— Какой ты добрый, Сванте. Ты придешь к нам завтра утром? — почти шепотом, преодолевая застенчивость, спросила Полли.
— Непременно, если ты этого хочешь, — твердо пообещал Сванте Странд.
После его ухода нижний этаж опустел. Свет на кухне был погашен: Лиселотт уже перемыла посуду, а заодно и чужие кости. На веранде при полном освещении дремал Еспер.
Полли погасила часть лампочек, стараясь не прислушиваться к тому, как бушующее озеро плещется у самого порога веранды.
Была полночь, девушка продрогла в своем шелковом свитерке. В холле второго этажа тускло светил ночник.
Где-то скрипнула дверь, заурчала водопроводная труба. Полли юркнула в свою комнату и впервые пожалела, что в доме Альберты на дверях нет надежных замков, ей ужасно хотелось запереть свою дверь.
В это же время в спальне Альберты Эдуард Амбрас думал примерно о том же.
Он был уверен, что сегодня к нему пожалуют гости, и потому даже не стал раздеваться, только скинул ботинки и положил медальон на ночной столик.
И хотя Эдуард ждал совсем другого посетителя, он ничем не выдал своего удивления.
— Прости, что я врываюсь так поздно, — сказал Рудольф Люнден, — но мне хочется сегодня же уладить возникшие между нами недоразумения. Я пришел извиниться перед тобой.
Вместо пасторского сюртука на нем был халат из шотландки. Красная клетка подчеркивала его широкие плечи и высокий рост. Может, она подчеркивала и цвет его лица, но в полумраке этого не было видно.
Мужчины уселись за маленький столик возле балконной двери.
— Можешь не извиняться. Ты ни в чем не виноват, — сказал Эдуард, закуривая сигарету.
— Виноват. С самых похорон Альберты я относился к тебе враждебно, с предубеждением и уверял всех, что тебе не место в нашем узком семейном кругу. Признаюсь, я посрамлен. Больше чем кто-либо из нас, ты в этом доме на месте. Ты единственный представитель семьи Фабиан, и не надо забывать, что твой отец раньше нас всех имел отношение к приходу святого Улофа. Он вспоминал когда-нибудь Швецию, свое детство?
— Сомневаюсь. Зато моя бабушка Пепита всю жизнь помнила разные истории и постоянно их рассказывала. Одна из них про вашу церковь.
— Не может быть! А что именно?
— Она рассказывала, что в церкви хранится средневековая скульптура святого Улофа.
Пастор удовлетворенно кивнул.
— Да, это бесценная, удивительная скульптура, — начал он, — примечательна она тем…
— Я знаю, — перебил его Эдуард, словно нетерпеливый школьник. — Она примечательна тем, что изображает не шведского святого, а норвежского. Раньше его почитали только в Нидаросе, в Тронхейме. Но голпы монахов и других странников конными или пешими тянулись туда из более южных мест. Скульптура в вашей церкви доказывает, что путь их лежал через пустоши вокруг Лубергсхют-тана. Пепита весьма проникновенно живописала, какие муки им приходилось терпеть в ваших лесах.
— Подумать только! — воскликнул пастор. — И это в Латинской Америке! А что она еще вспоминала?
— Она рассказывала о господской усадьбе в Лубергсхюттане. О книгах и картинах, о том, что она уехала оттуда, не претендуя на это богатство. Но думаю, Франс Эрик выплатил своей мачехе и ее сыну их долю. Именно эти деньги и помогли ей с инженером Хамбрасом уехать в Венесуэлу и там обосноваться.
— Похоже на правду, — согласился пастор. — Как раз тогда Франс Эрик получил миллионное наследство от своей почти столетней бабушки и, по его словам, все до последнего эре вложил в производство, результат не замедлил сказаться.
— Однако кое-какие драгоценности Пепита все-таки увезла, — продолжал Эдуард. — Например, этот медальон. Она его обожала, называла Францискиным и считала, что он приносит удачу. Поэтому, когда у отца появился золотой скорпион, она подарила ему медальон в качестве футляра для амулета.
— Я вижу, она не забыла Лубергсхюттан. А какие-нибудь связи с родиной у нее сохранялись?
— Ей было не до того. Они постоянно переезжали с места на место. При этом она всегда жила в тревоге за отца. Перед смертью она мне сказала: «Береги медальон. Отвези его на родину, к Франциске и святому Улофу. Мне не следовало забирать его из Швеции».
— Сделанного не воротишь, — проговорил пастор. — Благодарю за беседу. Ну, пойду, иначе я тут задохнусь от твоего дыма.
— Разве здесь накурено?
— Тебе тоже ничего не стоит отравиться угарным газом, — предупредил пастор. — У тебя нарушено обоняние. Как ты обходишься без сигарет во время дежурства в больнице?
— В помещении для медицинского персонала курить не запрещают. И в Дании тоже…
— Да, кстати. Зря ты сегодня так обидел Мирьям.
— Это она меня обидела.