Совсем недавно… Повесть
Шрифт:
– Против Вороновой выдвигалось обвинение в аварии?
– Да. Вот этот товарищ, что у меня сейчас был, и выдвигал. Потом, правда, извинялся перед Вороновой, когда комиссия уехала. Да при чем здесь она, вы же видите? Это вина завода… или вредительство. А мы, как страусы, прятали голову под крыло: «Мы не бракоделы!», «Нас до сих пор никто не упрекал!». Простите, мне надо идти к директору…
– Мы еще увидимся, - сказал Курбатов.
– Я, пока не кончу с этими бумагами, никуда не уйду.
Их было еще много, этих бумаг, очень много, и Курбатов просмотрел их бегло. Дойдя до папки с техническими дневниками Вороновой, он попросту отложил ее в сторону: пожалуй, не стоило терять время на них, - могут ли они навести на след…
Но тут же он поймал себя на том, что склонен просто облегчить себе труд. Нет, взялся за гуж, не говори, что не дюж. Он взял папку с записями Вороновой и подошел к окну. Там было светлее. «Спокойней, спокойней, товарищ майор, - усмехнулся он.
– Ты не кисейная барышня».
Через минуту он уже весь ушел в расчеты, в сухие слова дневника, в чертежи…
Вернувшийся секретарь парткома застал Курбатова за странным занятием. Он стоял у окна, держа в руках листок бумаги и вертел его то так, то этак, поднимал к глазам, переворачивал и глядел на свет, как врачи рассматривают рентгеновский снимок.
– Поглядите-ка сюда, - пригласил он секретаря к окошку.
– Вот здесь, видите, цифры.
– Да.
– Они написаны по стертому. Очень аккуратно стерто, и очень аккуратно написано.
Секретарь тоже нахмурился и тоже начал вертеть бумагу, глядел на свет, подносил к глазам…
– Да, написано по стертому. Значит… значит, Воронова в последний момент стерла неверную запись и, так сказать, внесла верный корректив? Это вы хотите сказать? Но комиссия да и я сам…
– Нет, - ответил Курбатов.
– Я не хочу этого сказать. Я заберу этот листок и сдам его в лабораторию; там определят, что было написано прежде.
Уже у себя дома, в ожидании результатов экспертизы, Курбатов выдвигал десятки различных предположений. Дома ему думалось трудней, чем на работе; там, в кабинете, всё было спокойно: ковер, глушащий шаги, спокойного темного цвета стены, спокойная темная мебель и - никаких лишних предметов. Здесь, в комнате, охотничье ружье и ягдташ висели над диваном, всю противоположную стену занимала книжная полка - от пола до потолка, а на столе стояли безделушки, никому не нужные, но милые сердцу. Мать вернулась из школы и оторвала его от мыслей:
– Ты уже дома? А я задержалась, родительское собрание. Знаешь, по той лестнице мальчонка такой живет, рыжий-прерыжий, «Димка Карандаш» - спасенья просто от него в школе нет. Директор - за исключение, а я - за воспитание…
Курбатов улыбнулся, глядя на нее. Мать будто бы и не постарела. Он на секунду представил себе, как она спорила с директором, и неожиданно для матери шагнул к ней и обнял - худенькую, усталую, такую знакомую и - всё-таки молодую, какой может быть только мать.
Она легонько взяла его за руку и притянула к себе:
– А ты не дури, пожалуйста не дури. Тяжело, так скажи, не таи в душе-то, на людях и смерть красна. Мне твои тайны не нужны, я о них не спрашиваю, а одну папиросу за другой сосать всё-таки не позволю. Ну, говори: трудно?
Курбатов расхохотался, и ничего не ответил. Мать всё понимала и так. Когда она вышла, он снова прошелся по комнате, а потом сел к столу и начал звонить в лабораторию.
Долгое время там было занято: едва услышав короткие гудки, Курбатов, не кладя трубку, нажимал пальцем рычаг и звонил снова. Наконец там подошли.
– Что это у вас всё занято?
– спросил Курбатов.
– Как там дела?
– Товарищ майор? Так мы же к вам звонили всё время, и у вас всё занято.
– Ну, как, сделали?
– Сделать-то сделали, товарищ майор, да… - там, на другом конце провода, лаборант замялся.
– Да проверять пришлось. Понимаете, товарищ майор, там то же самое было написано.
Уже подошла полночь, а Курбатов всё ходил и ходил, всё думал и думал. И неизменно он возвращался мыслью к анонимному письму; тот, кто его писал, писал в расчете на то, что следователь в первую очередь заинтересуется материалами Вороновой. Заинтересуется, обнаружит правильные цифры, но написанные по стертому, и вот, пожалуйста, - улика. Этот «кто-то» позаботился об уликах, но промахнулся в своей заботе.
А кто же тогда «кто-то»? Кто это ее первый обвинил, обвинил открыто в аварии?
Козюкин? «Ты устал, товарищ майор, ты становишься чрезмерно бдительным и впадаешь в подозрительность. Где основания думать, что человек, не имевший к этим чертежам ровно никакого отношения - его имя не значится в числе конструкторов, - что этот человек и замешан тут. Нет пока таких оснований!»
4
Непривычно бездейственной жизни Лаврова пришел неожиданный конец; по началу он обрадовался этому, потом радость сменилась недоумением. Отправляясь в штаб округа, Лавров долго счищал с фуражки несуществующие пылинки.
Его переводили в другую пехотную дивизию, на должность заместителя командира батальона. В штабе округа полковник Хохлов, вручивший ему направление, улыбнулся, как старому знакомому, и сказал несколько напутственных слов:
– Не грустите, старший лейтенант. Вы сколько лет служили в старой части?
– В старой?
– переспросил его Лавров.
– Двенадцать лет. Как после госпиталя перешел с флота на сушу, так и остался…
– Солидный стаж. Вы сами подавали рапорт о переводе?
– Нет, я рапорта не подавал.
Хохлов задумчиво покачал головой:
– Ваше назначение подписано… - тут он назвал фамилию того, кто подписал назначение, и Лавров невольно вытянулся.
– Так что, товарищ старший лейтенант, явитесь в штаб начальника гарнизона, и там… Вы знаете, где ваша часть?
– Нет, не знаю.
Хохлов кивнул:
– Когда будете готовы - позвоните мне. Туда каждый день идут машины, пристроим.
Лавров поблагодарил его и, всё-таки ничего не понимая, вышел.
Он позвонил Курбатову - тот словно дожидался его звонка и сразу же снял трубку: