Совсем недавно… Повесть
Шрифт:
Час спустя он был в цехе. Его сопровождал мастер, седенький, в очках с жестяной оправой, точь-в-точь такой, каким обычно описывают и рисуют старых мастеров, умельцев-золотые руки.
– Вон Головлев, - кивнул мастер.
Но Брянцев не увидел никого. Огромный вал медленно входил в гигантскую трубу, в свете ламп ослепительно сверкали полированная поверхность вала и ободок трубы. С трудом удалось Брянцеву разглядеть возле этой махины крошечного в сравнении с ней человека, передвигавшего какие-то рычаги на щите управления.
– Что это?
– спросил Брянцев мастера.
– Обработка цилиндра турбины. Сто пятьдесят тысяч киловатт даст. Наша вторая.
Только вот что: лучше к Головлеву сейчас не подходить, - прогонит.
Брянцев подошел ближе и высоко запрокинул голову, чтобы увидеть верхний край цилиндра. Станки тихо жужжали вокруг, всё в цехе сверкало, отражая свет.
Сначала он познакомился не с Головлевым, а с Коршуновым. Тот только что вернулся с заседания горисполкома и вошел в партком радостный, возбужденный: было решено представить лучших людей завода к правительственным наградам. Коршунов не обратил внимания на незнакомого человека, - мало ли кто заходит к парторгу ЦК Рогову. А перед этим Брянцев беседовал с Роговым о троих друзьях. Да, они вне подозрений. Рогов подтвердил рассказ директора Дома культуры: в воскресенье все трое были вместе, праздновали «день рождения» турбины.
Рогову позвонили, он поднялся из-за стола и вышел, а Брянцев первый протянул Коршунову руку:
– Брянцев.
– Коршунов.
Фамилия никак не подходила к нему. Очень широкое, с большими серыми глазами лицо, высокий лоб, уже редеющие спереди волосы - от всего облика инженера веяло искренностью и простотой.
– Вы где воевали?
– показав глазами на орденские колодки, спросил Брянцев.
Коршунов ответил, удивляясь, повидимому, что разговор начался не с турбины, не с заводских дел, а с прошлого.
– Я дошел до Будапешта. Там ранили, а пока лечился, и война кончилась.
– На севере вы не были?
– Как же, был. Но не долго. В первые месяцы войны.
– Кажется, вам пришлось тогда много пережить.
– Да, было трудно.
Он не хотел, очевидно, рассказывать незнакомому человеку о том, что было с ним в первые месяцы войны. Брянцев это понял, и поставил ему в заслугу.
– Ну, а может быть вы помните подвал в Солнечных Горках, помните, как переходили фронт?
Большие серые глаза Коршунова, казалось, раскрылись еще шире. Пытливо и внимательно, будто вспоминая что-то, он долго вглядывался в лицо Брянцева, а потом сказал:
– Да, подвал помню, а вас вот не припоминаю.
– Меня там и не было, - улыбнулся Брянцев, наблюдая, как удивление Коршунова всё растет. И, может, оттого, что Брянцев улыбнулся, и улыбнулся как-то особенно хорошо, открыто, хотя и несколько хитровато, Коршунов проникся к нему радостной для него самого доверчивостью.
Коршунов подробно, с присущей ему точностью, рассказал, как вместе с капитаном Седых и председателем райисполкома выбирался из окружения, как потом попал в распределитель и оттуда - в другой полк, что для него было тогда большим огорчением: привык уже к капитану, столько с ним пережито было.
– Вы, кажется, здесь со своими друзьями?
– Да, посчастливилось нам. Вместе с Морозовым и Головлевым фронты прошли, вместе и сюда направились.
В его словах, мягких и ласковых, когда он заговорил о том, как его друзья поднимали завод, кирпич за кирпичом, как собирали станки по винтику, по гаечке, Брянцев уловил глубокую любовь к людям, к общему делу и перестал думать, что у Коршунова и его друзей может существовать еще какая-то другая, вторая жизнь.
А Коршунов говорил, сколько тревог и волнений они испытали, осваивая выпуск первой турбины, как переходили на скоростное резание.
Он глядел в глаза Брянцеву, щеки у него зарозовели и голос звенел, так страстно и убежденно говорил он о своих друзьях:
– Здесь нас приняли в партию… - он чуточку замялся, покраснел еще больше, и Брянцев не мог не улыбнуться, спросив, что еще было здесь. Тут Коршунов смутился окончательно, очень смешно, даже до слёз, и отвел глаза.
– Вы… только нс говорите. Пашка Морозов здесь, чёрт его дери, поцеловался первый раз в жизни, я-то уж знаю как-нибудь.
Брянцев засмеялся. Рассказ Коршунова создал в его представлении образы хороших людей. Брянцев встал. А Коршунов вдруг взглянул на часы и тихонько охнул: опоздал, ей-богу опоздал. Куда? Коршунов выворачивал карманы, денег у него с собой оказалось десять рублей.
– Слушайте, что ж делать-то, а? В четыре из больницы выписывают Нину Морозову, а деньги все дома. Цветы… - Он мчался уже к дверям.
Брянцев догнал его:
– Возьмите у меня. Впрочем, я тоже свободен. Можно и мне с вами?
– Едем, - категорически решил Коршунов, подхватывая Брянцева под руку.
– Гнать не буду, - пообещал он, открывая перед ним дверцу своей машины…
Когда они с двумя огромными букетами цветов вошли в вестибюль больницы, там было уже несколько человек. Брянцев сразу догадался, кто из них Морозов, - у всех молодых папаш на лице такая улыбка, будто рот за кончики накрепко привязан к ушам. Он нервничал, крутил пуговицу и сделал из мундштука папиросы что-то несусветное, а Головлев стоял рядом и убеждал его:
– Ну, теперь чего психовать, глупый! Парень родился? Родился. На три восемьсот? На три восемьсот.
Коршунов тихо спросил:
– Выписывают?
Морозов мотнул головой, пожал плечами, что-то показал руками - это, надо полагать, значило «да», но что-то уж очень долго не выходил никто. Наконец в дверях появилась его жена Нина. Морозов охнул и бросился к ней. Красный, растерянный, взлохмаченный, он стоял перед женой, не зная, что ему делать, даже «здравствуй» не сказал и только робко протягивал руки. Головлев кашлянул, раз и еще раз, и Морозов, словно поняв, ткнулся губами куда-то в ее переносицу, а потом, весь изогнувшись, неумело взял в руки бесценный голубой сверток. Кто-то радостно засмеялся, кто-то откинул край одеяла, а жена глядела на Морозова такими счастливыми и лучистыми глазами, что Брянцев не выдержал и отвернулся, - его тронула эта радость.
А через пять минут Морозов уже, освоившись, шумел:
– Зачем машина? Ниночку отвезите, а мы с сыном пешком, парню город показать надо.
– У него еще в глазах всё шиворот-навыворот, - проворчал Головлев.
Морозов не понял его, принял на свой счет и расшумелся пуще прежнего:
– У самого у тебя навыворот! Пошли пешком!
– Всё-таки он умоляюще поглядел на жену, и та согласно кивнула.
Все вышли на улицу. Мимо, перекидываясь шутками, шла молодежь - на комбинате кончилась смена.