Совсем недавно… Повесть
Шрифт:
Катя первая оглянулась, соскочила с камня и пошла навстречу Лаврову. Ветер дул ей в лицо, вся освещенная солнцем, она казалась насквозь пронизанной лучами, ветром, - легкая, стремительная, словно приподнявшаяся для полета. Она еще издали протянула руку, и Лавров, не понимая, что с ним происходит вообще, порывисто бросился к ней навстречу, чувствуя, как лицо у него краснеет от радости. Она поняла его состояние, когда он пробормотал
«Катя!» - и слова больше не мог вымолвить, глядя ей в глаза; потом он спохватился и пошел к Курбатову.
Курбатов тоже поднялся, пожимая Лаврову руку:
– Похудели, загорели, но вид бодрый… Вы… простите меня… - Он повел бровями в Катину сторону и, не дожидаясь ответа, с прежней улыбкой спросил: - А не пройтись ли нам немного?
Лавров догадался: предстоит серьезный разговор.
Они шли по дороге, затем свернули в поле. Травы колыхались под набегающим ветром и нежно пахли медом. Катя, нагибаясь, уже срывала маленькие густокрасные гвоздики.
Курбатов шел, помахивая прутиком, потом оглянулся на Катю: та - должно быть, нарочно - отстала, поэтому их никто не мог слышать.
– Ну, Николай Сергеевич, еще раз простите, а полчаса я у вас отниму.
Лавров насторожился.
– Вы еще, я думаю, не знаете истинных причин вашего нового назначения, не так ли?
– Лавров кивнул.
– Этот перевод был устроен по нашей просьбе.
Лавров быстро взглянул на Курбатова, они встретились глазами, и Курбатов, спокойно продолжал, уловив немой вопрос:
– Всё дело в том, что в дивизии, куда вы посланы, есть враг, быть может - один из тех, пятерых.
Курбатов рассказал ему о том, что, возможно, враг этот, пробравшись в армию, надел офицерский мундир и надо найти его во что бы то ни стало.
Рассказано Лаврову было, конечно, не всё, известное самому Курбатову, а лишь незначительная часть, - достаточная, впрочем, для того, чтобы Лавров смог действовать не вслепую.
– Я понял, - сдержанно ответил Лавров.
– Вы только не горячитесь, - продолжал Курбатов.
– Ведите себя так, как вели до сих пор; офицеры полка вас уже успели полюбить, - я разговаривал с Седых. Поиски надо начинать осторожно, это дело не кампанейское. Посмотрите, кто из офицеров увольнялся в позапрошлую субботу и воскресенье. Выясните, куда они ездили. Учтите все мелочи, быть может даже незначительные на первый взгляд. Есть предположение, что у того - высокий рост.
Лавров жадно ловил каждое слово и накрепко запоминал. Его волнение не утихло, - наоборот, оно ширилось теперь, и трудно было унять его. Лавров чувствовал, что на него падает в тысячу раз большая ответственность, чем та, которую он нёс раньше.
Курбатов снова обернулся:
– Подождем?
Катя подошла к ним с огромным букетом цветов; оттуда сверху, из ромашек, выглядывали ее смеющиеся глаза. «Нет, - говорили эти глаза, - я приехала к тебе по другому делу, и теперь ты - мой, и пусть твой и мой друг - Курбатов - проведет с нами весь день, он ведь ничуть не помешает нам, ты всё поймешь и так, верно ведь?..»
Проводив Катю и Курбатова, Лавров почувствовал одиночество. И не потому, что Катя уехала и снова ничего не было сказано, - о Кате он сейчас не думал, она словно бы отодвинулась куда-то, заслоненная тем главным, что нежданно-негаданно вошло в его жизнь.
Один он пошел на концерт. Там уже все собрались, зал был полон, ему кричали из передних рядов:
– Коля, Коля, Лавров! Иди сюда, место есть!
С трудом он протискался к своему месту и сел рядом с Гороховым, заранее зная, что сейчас пойдут расспросы. Но Горохов сначала обругал его, правда, шутливо, в обычной своей манере серьезно говорить о смешных вещах:
– Ты что ж это, лодку бросил и удрал, а мы - загорай! Спасибо, добрые люди шли, услышали, а то бы мы так и сидели до утра.
Лавров спросил: каков был улов? Горохов только рукой махнул, - прав Ольшанский, в банке консервов и то больше рыбы выудишь.
Десятки офицеров всё входили и входили в зал, их было много, очень много, честных, преданных своему долгу, своей стране, своему народу. И кто-то один - он мог быть здесь и даже шутить, смеяться, как все, - кто-то один был враг. Поди найди его!
– Садись, начинается, - дернул за рукав Лаврова Горохов. Лавров сел.
– В позапрошлое воскресенье, - сказал он, - я смотрел «Баню». Великолепный спектакль! Ты видал?
– Нет, - вздохнул Горохов.
– Я, наверно, уже месяц отсюда не выбирался. В тот выходной только собрался в город - хлоп: дежурным по части. А сегодня вот рыба эта…
Он уже смотрел на сцену, а Лавров как-то даже обрадованно сказал сам себе: «Прости меня, милый Александр Вениаминович, напрасно плохо подумал я о тебе!..»
…А Курбатов, возвращаясь с Катей в город, говорил с ней о чем придется: расспрашивал о ее любимых книгах, потом неожиданно вдруг рассказал о своем детстве, о далеком станке Белом на Енисее, куда были сосланы до первой мировой войны его отец и мать и где он родился в семнадцатом году. Разные эпизоды детства - школьные драки, первые обиды и радости - вспоминались почему-то вне всякой связи одна за другой. Он понимал, откуда идет эта непринужденность: просто очень хорошо, очень приятно сидеть рядом со своим человеком, которому веришь уже, как самому себе.
Дорога была длинной. Разговор свернул на завод, на заводские дела, и когда Катя начала рассказывать, как слабо еще ведется комсомольская работа, Курбатов перебил ее:
– А говорят, вы отлично сдали зачет по политическим дисциплинам?
– И это вы знаете?
– улыбнулась Катя.
– Ваш преподаватель не скупился на похвалы. Но впечатление было такое: не будь преподавателем он, вы бы все так ничегошеньки и не знали.
– Как сказать… От преподавателя очень многое зависит.
Курбатов был доволен, - незаметно для Кати, он вызвал ее на беседу о Козюкине. Недоволен он был другим: «Чего это я привязался к Козюкину. Мы даже не знакомы с ним, двумя словами не перемолвились». Наверно потому, что он первый обвинил Катю, хоть потом и взял свои слова обратно, и обвинение это совпало с тем, которое выдвинул автор анонимки.