Совсем недавно… Повесть
Шрифт:
Она засуетилась:
– Дома нет ничего - ни вина, ни еды, я сейчас попрошу соседку сходить.
– Да, - сказал Найт, - конечно, попроси. Вот… - он вынул деньги.
– Обязательно надо отметить.
– Возвращение блудного сына, - подхватила со смехом Кислякова.
– Несчастного мужа, - грустно поправил ее Найт.
– Вернее - самый счастливый день моей жизни.
Потом они сидели за столом рядом и, чокаясь, глядели друг другу в глаза; взглядом и вином они словно бы молчаливо скрепляли согласие жить теперь всегда вместе, и Найт
– Ну, а ты? Что ты делала это время?
– Я?
– Кислякова пожала плечами и, кокетливо склонив голову набок, рассмеялась.
– Я же, Сереженька, тоже не при царе Горохе родилась. Ну, ходила в театр, на танцы. Скучала иногда. Но не долго. Всегда кругом люди были.
– Обо мне, небось, говорила с этими… людьми?
– Нет, ни к чему было… Один раз, правда, рассказала о тебе квартиранту, снимал тут у меня один офицер верхнюю комнатку.
– Какой офицер?
– мгновенно настораживаясь, спросил Нант. У него даже сердце зашлось.
– А, ты уже ревнуешь? Не ревнуй, он два дня просидел там, готовился к экзаменам в академию, и уехал, нашел комнату в городе… А жаль, - она лукаво поглядела на Найта. Он не заметил этого взгляда, его пронзил страх. Что она успела рассказать? И что это за офицер - быть может, из тех, кто ищет его?
– Моряк?
– как можно более равнодушно спросил он.
– Нет, летчик, лейтенант. Да не ревнуй ты, глупенький, и ничего ведь не было. Просто - поговорили с ним по душам. Хочется иногда поделиться…
– И чем же ты с ним делилась?
– Вспоминала, как мы катались. Показала одну фотографию, помнишь, ты снимал, разорвал, а я склеила. Ну, с этого разговор и начался.
Теперь Найт не сомневался: они знают о Кисляковой всё. Значит, не может быть и речи о том, чтобы провести здесь несколько дней, как он рассчитывал. Завтра на работе эта дура, конечно, раззвонит, что к ней вернулся муж, и тогда пиши пропало. Сегодня она выходная. Надо уйти завтра.
Эта мысль успокоила его. Он тревожно вздрагивал всякий раз, когда по улице проезжала машина, когда кто-нибудь из прохожих взглядывал в сторону дома или останавливался возле длинного, низкого голубого заборчика. Оставшись на минуту в комнате один, он вытащил из нагрудного кармана пиджака плоский браунинг и проверил патроны, потом сунул его обратно Если у него спросят документы, он полезет в карман и успеет выстрелить первым…
Хмель у него прошел окончательно. Его начало лихорадить. Не хватало только заболеть, - тогда совсем конец! Он всё оглядывался на окна, отодвигая занавеску, быстро осматривал улицу, палисадник, дом напротив и, не видя никого, пугался еще больше.
– Что с тобой?
– спросила Кислякова.
– Ты устал?
– Да, да… Очень устал.
Он провел ладонью по глазам. Может быть, наврать ей еще чего-нибудь, сослаться на дела, встать и уйти сейчас? Нет, на улице еще светло, уходить надо ночью. «Просижу ночь в городе у залива, хорошо,
Нервное напряжение росло у него с каждой минутой. Он встал и захлопнул окна, потом проверил, хорошо ли закрыта дверь. Мысль о том, что в любой момент за ним могут прийти, давила его, и, чтобы отвязаться от нее, он разговаривал нарочито громко, прислушиваясь к собственному голосу.
Когда в дверь постучали, Найт вскочил.
– Я открою, - остановила его Кислякова.
– Это, наверно, соседка принесла молоко.
– Ну, открой, - пробормотал Найт.
Когда Кислякова вышла, он встал возле дверей с браунингом в руке, готовый стрелять, кричать, выбить окно и выскочить во двор; он слышал, как в голове у него стучала кровь, потом увидел, что револьвер ходит ходуном - вверх-вниз, вверх-вниз, и крепко стиснул кисть правой руки левой рукой.
Кислякова вошла с банкой молока и удивленно остановилась.
– Сергей, где ты?
– окликнула она.
Он не успел спрятать револьвер. Женщина обернулась.
– Нервы пошаливают, - попытался он улыбнуться. Улыбка вышла кривой, у него дергалась левая щека.
– Привидения мерещатся…
– А это… что?
– она показала на его карман.
– Сережа, расскажи мне… всё.
– Мне нечего рассказывать.
– Он подошел к столу и сел. пряча дрожащие пальцы под скатертью.
– Я же тебе говорил, я был в экспедиции, у меня с собой много денег, и я боюсь… Налей мне вина. Нет, не сюда, а в стакан.
Вино помогло, он немного успокоился, - достаточно для того, чтобы выругать себя: «Как баба! Нет, этак в желтый дом можно угодить. Скорее отсюда, довольно!».
На улице стемнело, и, как бывает за городом, с темнотой наступила тишина, только вдали раздавались веселые голоса курортников да кто-то пел, - тоже далеко, и слова песни можно было только угадать.
– Ты боишься, что тебя ограбят?
– спрашивала Кислякова.
– Да, да… Надо будет положить деньги в сберкассу.
– Ты говоришь правду, Сергей?
– Правду? Ну да, конечно, правду. Уедем отсюда, Мария… Всё равно - куда… Хотя нет, подожди. Потом. Я говорю - уедем потом, завтра.
Он выпил еще немного вина. «Спать я не хочу. Нет, я очень хочу спать, но я не усну». Он прилег на диван, не раздеваясь, и уснул. Он спал беспокойно, вздрагивая, и Кислякова смотрела на него с жалостью: вот как измотался человек, и себя жалела немного, - день кончился не так, как ей хотелось. Она думала пойти сегодня с мужем в Летний театр на «Шелковое сюзанэ…»
…Найт ушел ночью, неслышно, в одних носках, ступая по рассохшимся половицам. Когда Кислякова проснулась, она напрасно обошла весь дом, палисадник, выглянула на улицу - его не было, не было его вещей, значит, он ушел - и надолго, может быть навсегда. И она заплакала, стараясь не плакать и уговаривая себя не плакать, потому что у нее некрасиво толстели губы и распухали веки от слёз.
Потом она начала понимать. Не догадки, скорее подобия догадок, появились у нее, - пусть они были за тридевять земель от истины, но она чувствовала не только личную обиду. Он - нехороший человек. Не зря он стоял тогда у дверей, белый как полотно, с револьвером.