Создать Веру - убить Веру
Шрифт:
Так же, как и все, я сражался с жизнью, с голодом, с отчаянием, сознавая, что проигрываю, что каждый прожитый день приближает меня к окончательному поражению. Но я был еще достаточно молод, еще не растратил энергию и силы и чувствовал, что нарастающий в глубине души бунт все равно рано или поздно вырвется наружу. Куда меня заведет мой бунт, нетрудно было догадаться. Не я первый — не я последний.
Шансов у меня практически не было. И все же я не собирался до конца жизни гнуть спину на полях, ощущая, как с каждым днем уходит сила из мускулов, а кожа ссыхается и дрябнет, как все труднее и труднее
И все же я не бросал работу. Наверное, я еще не до конца отчаялся, не дошел до критической точки — или во мне жило подспудное чувство того, что мое время еще не пришло.
Вот и сейчас я возвращался домой в свою темную и убогую каморку, где меня никто не ждал. Родители мои, измотанные непосильным трудом, тихо ушли из жизни друг за другом несколько лет назад. Братьев и сестер у меня не было, да и вообще не было никакой родни. Моя мать, пока была жива, хотела, чтобы я женился — тогда ей была бы хоть какая-то помощь. Не знаю почему, но я этому постоянно противился, каждый раз находя какие-то отговорки. Отец не настаивал, по-моему, начиная с момента моего рождения, он просто-напросто тихо умирал, и ему не было никакого дела ни до меня, ни до кого бы то ни было.
Наверное, во мне постоянно жило ощущение грядущих событий, настолько важных, что я не мог привязывать себя к этой жизни. Я постоянно боялся, что появится кроха, беспомощное, малое существо — и я буду виновником его настоящих и будущих страданий. Сначала это чувство не было так четко оформлено — я просто знал, что я не имею права на детей. Позднее это сформировалось в боязнь, боязнь женщины, боязнь интимной близости и далее — в отвращение. Конечно, я понимал, что здесь что-то не так, но годы добровольного затворничества делали свое дело: в конце концов, я научился не думать о женщинах — и даже лунные ночи, заставляя бурлить кровь, не могли сломить мое естество.
* * *
Итак, я возвращался домой. Привычный маршрут, привычные лица.
Возможно, я прошел бы мимо. Но меня остановил взгляд. Вбирающий в себя без остатка — и выталкивающий наружу, забирающий твою боль — и выплескивающий ее обратно, знающий все — и растерянный от незнания, ударяющий молнией — и ласкающий, знающий — и не знающий, земной — и не земной. Взгляд сумасшедшего среди привычного мира — и взгляд единственного нормального в окружающем ненормальном мире.
Вопреки своей воле я остановился — и в то же мгновение взгляд потух.
Его обладатель, сидящий на обочине дороги, опять смотрел в землю перед собой. Лохмотья, костлявые плечи, худые колени. — И сбитые в кровь ступни ног, покрытые толстой коркой грязи.
Он снова поднял глаза — долгие-долгие мгновения я окунался в их мерцающую глубину — и мимо меня проносились целые вселенные, рождаясь и умирая, рождаясь и умирая. Он определенно был сумасшедшим.
Задерживаться было нельзя: ведь солнце уже коснулось краем гряды дальних гор.
— Пошли, чужеземец, скоро здесь будет ночь.
Я протянул руку, помедлив секунду-другую, он ее принял и попытался встать, но тут же с чуть слышным стоном снова опустился на землю. Я подхватил его подмышки, поставил на ноги.
— Держись за меня.
Несколько минут мы постояли, а потом медленно двинулись по дороге. Я не мог тащить на себе в открытую чужеземца, чтобы не привлекать внимание. Я и так слыл человеком со странностями, достаточно нелюдимым и непонятным. Как-то даже услышал в свой адрес: «А в кого еще Иуда мог уродиться — отец его тоже был не от мира сего».
Поэтому проявленное участие к незнакомому человеку, бродяге на вид, не сулило ничего, кроме нездорового любопытства, и разного рода сплетен и домыслов.
Я просто шагал рядом, стараясь незаметно поддерживать чужеземца под плечо. Тот шагал, но — медленно, с трудом переставляя ноги. Неудивительно, что нас непрестанно обгоняли, и вскоре мы оказались в хвосте бредущей толпы, задыхаясь в клубах пыли.
И вот мы — последние, и расстояние все увеличивается, мы отстаем все больше и больше. Мне стало окончательно ясно, что в город мы до темноты войти не успеем.
У нас был лишь один шанс пережить эту ночь.
— Стой, чужеземец. Я не знаю, понимаешь ли ты мою речь, но очень надеюсь, что понимаешь. Наступает ночь, и нам надо укрыться, если мы хотим дожить до рассвета. Поэтому делай беспрекословно все, что я тебе скажу. Ты понял?
Он ничего не ответил, выражение глаз не изменилось, но мне показалось, что мои слова дошли до него.
— А сейчас мы некоторое время будем передвигаться немного другим способом. Тебе придется потерпеть.
С этими словами я перекинул его через плечо, как куль, благо веса в нем было совсем ничего, и побежал в сторону от дороги. Как-то отец, когда еще был жив, показал мне на склоне небольшой возвышенности сеть земляных нор, где находили себе временный приют отверженные всех мастей. В основном там, конечно, обитали разбойники и те, кто, потеряв по каким-либо причинам кров, примыкали к ним, либо селились рядом, составляя самую низшую прослойку, используемую для разных работ. Это были настоящие парии, рядом с которыми побрезговали бы сесть даже городские нищие.
Жизнь в земляных норах начиналась лишь после захода солнца — сейчас все еще спали. Надо было успеть найти свободную нору и укрыться в ней, пока обитатели поселения не стали еще выползать наружу.
Я знал, что часть нор всегда остается свободной для размещения постоянно прибывающего пополнения. Ряд нор регулярно освобождалась: смертность среди их обитателей была крайне высокой, поскольку жизнь в этих местах вообще не ценилась.