Создатели небес
Шрифт:
– Отвечайте вслух, – сказал Паре. – Так были?
– Да.
За столиком защиты поднялся Бондели и пристально посмотрел на Паре, потом на судью.
– Ваша честь, я возражаю. Подобные вопросы я считаю неуместными.
Медленно Паре повернулся. Он тяжело оперся на трость и сказал:
– Ваша честь, присяжные имеют право знать все возможные причины, которые оказывают влияние на этого эксперта, выступающего свидетелем по делу.
– Какие у вас намерения? – спросил судья Гримм. И он посмотрел поверх головы Паре на присяжных.
– Ваша честь, дочь подсудимого
– Ваша честь, я возражаю! – Бондели стукнул кулаком по столику.
Судья Гримм прикусил губу. Он бросил взгляд на профиль Фурлоу, потом на Паре.
– То, что я сейчас скажу, не является ни одобрением, ни неодобрением свидетельских показаний доктора Фурлоу. Однако я исхожу из того, что не подвергаю сомнению его квалификацию, поскольку он является судебным психологом. А раз так, его мнение может расходиться с мнением других квалифицированных свидетелей. Это привилегия свидетеля-эксперта. Дело присяжных решать, на мнение какого свидетеля больше полагаться. Присяжные могут принимать какое-либо решение, основываясь на квалификации свидетелей-экспертов. Возражение принято.
Паре пожал плечами. Он сделал шаг в сторону Фурлоу, собрался что-то сказать, но, заколебавшись, промолчал и лишь через несколько секунд произнес:
– Очень хорошо. Больше вопросов нет.
– Свидетель может быть свободен, – сказал судья.
Когда сцена начала исчезать после манипуляций Рут с репродьюсером, Келексел внимательно посмотрел на Джо Мерфи. Под судимый улыбался хитрой, скрытной улыбкой.
Келексел кивнул, улыбнувшись точно так же. Ничего еще не потеряно, если даже жертвы могут получать удовольствие, находясь в самом затруднительном положении.
Рут повернулась, увидела улыбку на лице Келексела. Своим невыразительным контролируемым голосом она произнесла:
– Будь ты проклят за каждую секунду твоей проклятой вечности!
Келексел мигнул.
– Ты такой же сумасшедший, как мой отец, – сказала она. – Энди описывал тебя, когда говорил о моем отце. – Она повернулась к репродьюсеру. – Смотри на себя!
Задрожав, Келексел глубоко вздохнул. Репродьюсер заскрипел, когда Рут принялась поворачивать рычажки и нажимать кнопки. Ему захотелось оттолкнуть ее от машины, его пугало то, что она может показать ему. «Смотри на себя!» Какая ужасная мысль. Чемы никогда не видели себя на сцене репродьюсера.
Куполообразная сцена превратилась в рабочий кабинет Бонделли: огромный стол, застекленные книжные полки и шкафы, уставленные книгами по праву в бордовых переплетах и с золотым тиснением. Бонделли сидел за столом, держа в правой руке карандаш, к концу которого крепился ластик. Он несколько раз провел ластиком по поверхности стола, и на полированной поверхности остались маленькие резиновые крошки.
Фурлоу сидел напротив него, на столе перед ним были разбросаны листки бумаги. Он сжимал в левой руке свои тяжелые очки, словно учительскую указку, и размахивал ими, когда говорил.
– Маниакальное
– Но это противоречит логике, – пробурчал Бонделли.
– То, что противоречит логике, труднее всего доказать, – заметил Фурлоу. – Это трудно облечь в слова и описать понятными словами людям, которые не знакомы с подобного рода вещами. Но можно разрушить иллюзии Мерфи, если мы проникнем в его иллюзорный мир, разобьем их, то это можно будет сравнить с пробуждением обыкновенного человека в чужой комнате, чужой постели, рядом с чужой женщиной, которая говорит ему: «Я твоя жена!», а какие-то дети утверждают, что он их отец. Это окажется для него невероятным потрясением, и все его мировосприятие будет в миг уничтожено.
– Полный разрыв с действительностью, – прошептал Бонделли.
– Действительность с точки зрения объективного наблюдателя в этом случае не самое главное, – заметил Фурлоу. – Пока Мерфи живет в своем иллюзорном мире, он спасает себя от подобного психологического эквивалента уничтожения. И это, несомненно, страх смерти.
– Страх смерти? – повторил озадаченный Бонделли. – Но ведь это ожидает его, если…
– Существуют два вида смерти. Мерфи гораздо меньше боится настоящей смерти в газовой камере, чем смерти, которую придется ему испытать в момент разрушения его иллюзорного мира.
– Но неужели он не в состоянии увидеть разницу?
– Да, не в состоянии.
– Это же сумасшествие!
Фурлоу удивило это замечание:
– А разве не об этом мы толкуем?
Бонделли уронил карандаш на стол.
– И что случится, если его признают нормальным?
– Он получит подтверждение, что под его контролем находится последняя часть его злоключений. Для него сумасшествие означает потерю контроля. То есть что он не такой великий, всемогущий человек, который управляет своей собственной судьбой. Если он контролирует даже свою собственную смерть, то это и есть подлинное величие – мания величия.
– И именно этого вам не удастся доказать в суде, – заметил Бонделли.
– Да, особенно здесь, в этом городе и в данный момент, – согласился Фурлоу. – Именно это я и пытался втолковать вам с самого начала. Вы ведь знакомы с Вонтманом, моим соседом, живущем к югу от меня? Ветка моего орехового дерева свисала к нему во двор. Я всегда позволял ему срывать с нее орехи. Мы еще подшучивали над этим. А прошлой ночью он взял и срезал ее, а потом забросил в мой двор – и все потому, что я свидетельствую в защиту Мерфи.
– Но это же безумие!
– Здесь и в данный момент это – норма, – возразил Фурлоу. Он покачал головой. – Вонтман – совершенно нормальный человек при обычных обстоятельствах. Но Мерфи совершил преступление на сексуальной почве, и оно разворошило осиное гнездо их гадких потаенных чувств, скрытых от них самих в их подсознании – вины, страха, стыда – и люди с этим не способны сами справиться. И Вонтман – просто один отдельный симптом. Все население, похоже, охвачено этим своего рода психозом.