Сожженная рукопись

Кочев Владимир

Приют у бледного

Наш дом тюрьма, а мы на воле.

Привет, страна, твои изгои.

Если бы Онька был щенком, то повиливал бы хвостиком. Они шли к еде, в тепло. Инженер спрашивал, будто хотел убедиться в своих догадках. Биография короткая, но горькая. Он родом из Зауралья. Большую семью раскулачили, ездят без документов. Во время облавы потерялся. С родителями остались двое малолеток. Онька был старшим, помогал пропитаться. Где они, и как будут без него?

На окраине города разбросаны бараки. Вокруг стеной стоит высокий лес. Он вырубается, строятся и строятся новые такие же жилища. Идёшь – гляди под ноги, а то в яму или в отхожее

место свалишься. Вот кто-то вылил помои, не дойдя до нужника. Около самого входа набросаны какие-то битые ящики-тара. Крыса покойно лежала на «солнышке». При приближении людей не спеша заползла под ящик, оставив снаружи хвост, убрала лишь в последний момент. Барак новый, но в нём вонь, полы качаются, скрипят. Рабочий день, а пируют. Из конца коридора доносится визг: «Гулять будем, а смерть придёт, помирать будем». А кто-то, перебивая всех, хрипел: «А хулюхганом я родилса, хулюхганом и помру». И в такт топал ногой, будто хотел проломить пол. Из большой комнаты, в которой не было дверей, доносился чей-то монолог: «До семнадцатого года исключительна ва-ра-вал». Говоря, как артист, громко, он явно хотел, чтоб его слышали все. Девчонка, увидев Оньку, своего ровесника, выскочив из-за занавески, запела с приплясом: «Ты не стой у ворот, не маши фуражкой, всё равно твоей не буду, не зови милашкой».

Мужику не удалось дойти до нужника, он упал, вывалив хозяйство, уснул, а лужа под ним разливалась. Оньку не очень-то испугал этот мир после того, что он повидал. Здесь жили «вербованные», они придут вечером, уставшие и голодные, с работы. А репрессированные, утаивающие свою справку о раскулачивании, жили совсем скромно. Они лишь вкалывали, выбиваясь в ударники. А те, что гуляли днем, в рабочее время, это хозяева жизни – бывшие люмпен-пролетарии. Онька ничего не знал об этом «анженере». Догадывался, что это уркаганы, злые хулиганы, про которых пелось в песне «Мурка». «Нет, не они злые, злые те, кто их выгнал из дому», – начал размышлять он.

На хавире собралась «малина». На Оньку не обращали внимания. Он утолял голод. Ел всё подряд: колбасу, шпроты. Запить было нечем, кроме пива. Сытости не наступало. Подошёл «анженер», дотронулся до плеча.

«Остановись, а то загнёшься», – по-доброму сказал он.

Только сейчас осозналось, что происходит вокруг. Жильё состояло из двух комнат. Во второй комнате стояла большая-большая чёрная гармонь. На ней золотом написано что-то не по-русски. «Фортепиано», так называл её после «анже-нер». Стул гнутый, это венский. Кровать из тёмного дерева, на спинках ангелы примостились. И на стенах – картины, картины. И часы большущие, маятник важно качается, каждый час: бом, бом.

А в первой комнате на шикарной кушетке витой и атласной сидели картёжники. На овальном столе с зелёным сукном в кучке лежали деньги, кольца брошки. Дяденьки замерли, не шевелятся, как застыли. Но вот кто-то выкинул карту, заёрзали, задёргались. И так каждый раз, пока кто-нибудь не подгребал всю кучу. Светила керосиновая лампа, огромная, чуть не в рост пацана, стояла отдельно на полу. Электрическая – болталась на проводах без толку. В углу у окна – стол и дубовый буфет с едой, бутылки, нечистые стаканы с золотыми окаёмками. Да у входа в жильё – мраморный рукомойник в рост человека. И, как после Онька заметил, подходил сюда только «анженер». Поганое ведро было доверху полное, всё стекало в щели. Онька хотел было вынести его, но «анженер» остановил его, дотронувшись до его плеча. Только позже он понял: вор не должен и тютельку работать, иначе опустят так, что лучше не жить.

От еды разомлел, радовался жизни, как может радеть утопленник, которого спасли. И сейчас жалел, что нет здесь родителей и маленьких за этим хлебосольным столом. Он пристроился на полу в углу, подстелив свою лопотинку, сладко дремал, но совсем не засыпал – слишком ошарашил его этот день. Малина «гудела», за столом играли, временами кто-то вставал, подходил к буфету, чтобы опрокинуть стакан и бросить что-то в рот, но тут же возвращался к столу с зелёным сукном. Инженер играл равнодушно. Его не огорчал проигрыш, не возбуждал выигрыш. Сам он как будто находился не здесь. Рядом с его правой рукой лежал, как

Онька узнал позже, талисман, который он то и дело грел в своей руке. Это был тяжёлый серебряный слиток в форме змеи, свёрнутой в спираль. Одновременно с этим занятием в его голове что-то происходило. Не закончив игру, вдруг встал, ушёл в комнату, где пианино. И играл, полузакрыв глаза, прерываясь, чтобы налить в стакан из красивой бутылки, стоящей рядом. Руки «анженера» то нежно ласкали клавиши, то набрасывались на них с силой, нажимая всеми пальцами. Это был уже не тот человек, сидевший за картами. Благородные звуки фортепиано вливались в мутный воздух воровского жилья, летели по бараку.

Малина «гудела», набирая обороты, резались «на интерес, по-крупному». А с деревенским пареньком творилось что-то новое. Он был беспомощен перед мощью аккордов и половодьем пассажей. Что-то рвалось внутри него. И он не мог, не хотел препятствовать этому. Гармония, неотвратимость великого, доброго. Он перестал себя ощущать, музыка растворила его и подняла. Он парил с ней над доброй и тихой землёй. Она несла его к родным местам. Вот монастырь белокаменный, поля междуречья, деревня родная, и прудик, и дом. А там праздник, печь побелённая, половики только натканы. А в горнице кровать высокая с подушками, кружева до полу. Мать, отец и детей семеро. Строгий тятенька улыбается под иконой, сидит в красном углу. На колени к нему Онька сел. Мамка из печи пирог достала, полотенцем, вышитым красным узором, накрыла. «Пущай отд'oхнёт», – как-то не словами сказала она.

Очнулся он от странного ощущения. Лампа горела, все спали кто где. Прямо перед ним, изготовясь к прыжку, поднималась на задние лапы крыса. Её маленькие глазки светились злом. Это пришла хозяйка в свой ареал: все объедки на полу – её навар. А этот человечек, тощий новичок, заткнул привычный ход – дыру. И ей пришлось обегать барак. Напугать, как делала она это не раз. Пугливые они, эти человеческие детки: закричит маму р'oдную да убежит в другое место. Ошиблась умная тварь – «битый» был тот человечек, разбудили люди в нём звериный инстинкт. Сматерился, как мужик, и метнул сапог. Крыса оказалась таким же земным существом – из размозжённой головы сочилась такая же красная кровь. Омерзение прошло, лишь когда выбросил за окно.

«Инженер» со всеми был доброжелателен, но что-то зловещее в нём пугало. На вид – интеллигент и белоручка, но почему-то затихал при нём двухсаженный Бык. Казалось, и уши его при этом прижимаются от страха. Инженер был рядом, но недосягаем. Удивлял кореша, говоря наперед, о чём тот подумал. И руки его особенные. Они могли вытащить из колоды любую карту, насчитать из десяти червонцев в полтора раза больше. Оттого не носил он «перо», не метил тело наколками, не лаял по «фене», не горбил по блатному спину, как собака дыбит шерсть перед схваткой. И потому звали его уважительно – Николай Павлович, хотя и у него была кликуха – Бледный.

«Бык», в лакированных сапожищах, имел профессию «домушник», а выдавал себя за «медвежатника». Всё по хвалялся взять в торгсине сейф. Бледный, предвидя неудачу, осаживал его. За лаковым голенищем этот громила носил в два аршина кованый из плуга нож. Вот и весь его тонкий «струмент». Им крушил он переборки и двери, бывало, шёл на «мокру-ху». И многое ещё узнал Онька из случайных разговоров.

Отец Быка был жулик-конокрад, промышлял на ярмарках ещё в царские времена. Они родом из села Беспалово. Когда-то Екатерина Вторая проиграла Демидову в карты своих людишек. Согнал он их из нутра России и закрепил за заводами. Приволье – леса кругом, строй хоромы себе. И земли немеряно – паши, сколь сможешь. Живи – не хочу. Да силой любовь не ладится. Мстил народ за принуждение: булгачили – «ташшили» заводскую принадлежность. А в ответ, по хозяйскому распоряжению, имали варнака да метили: палец демидовский палач ему отсекал. Вдругорядь не попадайся – голову на плахе оставишь. Но не унимались упрямцы – через одного без пальца ходили. Давно уж помер тот палач демидовский, и людишек уж тех, проигранных Екатериной, нет. Но селенье Беспалово стоит на месте. А прозвище «Беспалый» в фамилии перешло, хоть и пальцы у всех имеются. Наивный Бык показывал руки – все пальцы у него отросли.