Сожженная рукопись
Шрифт:
Велик наш мир, но сходятся пути бродяг
Среди этой вечности, в квадрате верста на версту, был подчистую выворочен лес. Как будто на коросте выболели волосы. Там внизу копошились люди, словно муравьи. Кое-где подымался дымок. Что-то тянуло туда Оньку. Он, прикрывшись ладонью от солнца, глядел и глядел на тот островок жизни. Позже Андрей узнает, что чувство его не обманывало. Туда, в тот квадрат, как капля с руки Господней, скатилась наша семья, семья моего отца Кочева Ивана. Да, сейчас мы были там, хлопотали у своего костра. Здесь оказались не сразу. Этапы большого пути остались позади: Свердловск, Богданович, Надеждинск, Вятка, какая-то Кыртомка и ещё много полустанков. Я подрастал, как цыганёнок в кочевой дороге. Мы кулаки, раскулачены, но по самой лёгкой – третьей категории. Нас только лишь выгнали из родного дома, села, района, области. По этой категории не ссылали, как по второй, и не расстреливали, как по первой. Но нам ещё хуже: у нас нет документов, кроме справки о раскулачивании, нет права на жительство. Нас не прописывают, мы везде временные. Мы врём, выдаём себя за середняков. Нас могут разоблачить и сослать ещё дальше или «посадить». Живём под страхом, а страх ещё хуже, чем сама кара. Мы, деревенские, не можем привыкнуть к цыганской жизни.
Мать вспоминала: мне не было года, я выпал из одеяльца на железнодорожный наст. Но не заплакал, лишь «схень-кал». Видимо, чувствовал беду семьи. Нежиться нельзя. А в три года уже осознавал положение семьи. «Мама танем, мама танем (отстанем)», – повторял я, цепляясь за её руку. А сестрёнка от испуга долго не говорила. Жулики пригрозили ей ножом, чтоб не кричала, и утащили котомку. Родители в тот момент куда-то отошли.
А однажды на последние деньги купили блюдо муки. Начали варить болтанку, а мука оказалась с извёсткой. Охали, ахали – что делать, может, перепродать? А отец взял и вывалил, выбросил всё.
Много позже, через полвека, я побывал в этих краях, будучи в командировке. На том самом месте уже стоял вокзал. В зале ожидания обращала на себя внимание женщина, кормящая грудью ребёнка. Старшая девочка и мальчик топтались рядом. По всему видно было, что обитали они здесь, на лавке, не первый день. До отхода поезда есть время. Я не спеша пообедал в вокзальном ресторане, извлёк рюкзак из камеры-автомата и направился к поезду. По ходу снова наткнулся на то семейство. Женщина спала на лавке, старшая девочка следила за грудным ребёнком, завёрнутым в одеяльце. Братик босой топтался рядом на кафельном полу. Под лавкой валялась разбитая бутылка. Вокзальный народ сидел на лавках, глядел на всё это и не замечал. Я зашёл уже в поезд, из окна купе увидел посёлок-городок. Что-то мелькнуло в сознании: я увидел себя маленьким рядом с тем босым мальчиком, которому угрожало стекло разбитой бутылки. Поезд тронулся, а я выскочил, подхватив рюкзак.
Та женщина уже сидела, прижав к груди своего маленького. Средний был уже в туфельках. Любопытство и сострадание захватило меня. Кто они? Возможно, беженцы, тур-ки-месхетинцы? Им чем-то надо было помочь. Я протянул женщине десять рублей, не маленькую деньгу по тем временам. Рука моя долго висела в воздухе, наконец, она что-то сказала девочке на своём языке и та взяла. Любопытство разбирало меня, и я не отставал. Всё оказалось и так и не так, как у нас, и просто и сложно для нашего понимания.
«Кто вы?» – спросил её.
«Цыганка», – не то с гордостью, не то с горечью ответила она. Нет, они не несчастны. Это их образ вольной жизни. Есть деньги – тратят, не считая. Нет – гордо страдают, презирая и голод и холод. Сегодня у неё было всё: сигареты с фильтром и печенье валялись под лавкой. Протянув ей червонец, я задел их цыганскую честь. Нищих цыган никто не видел. Вымогатели – да, но не нищие. Лишить их этого образа жизни – сделать насилие. Привязать цыгана к земле – то же, что отправить крестьянина кочевать.
А в том расстроенном разросшемся квадрате мне довелось побывать ещё не раз. Вокруг посёлка уже вырос молодой лес. То, что было, не помню. Но то, что увидел, не радовало. Здесь всё ещё жил временщик в добротных бараках из бруса с раскрытыми загаженными дворами. Мохноногие лошадки-великаны давно исчезли. Да остались ли они, или только в Красной книге? Но известно, что для забавы появились на земле совсем маленькие лошадки-игрушки. Их вывели в США. Не то же ли самое произошло и с нашими душами? Зато мощные «Уралы», надсажая свои карданы, карабкаются по бездорожью. Углубились в лес узкоколейки, но тоже временно. Портальные краны как коробок спичек поднимают пачки брёвен, загружая пульмановские вагоны. Но самый большой импортный кран стоимостью в пять миллионов, привезённый из ГДР, покорёженный лежал на земле. На самой верхушке его прикреплён был исполненный на железном листе лозунг: «СЛАВА КПСС».
«Виноват ветер» – заключила комиссия. Работяги говорили другое: стропальщик, уйдя на обед, не закрепил ему одну «ногу». Котелок у Ивана не варил, болел с похмелья. Кран, словно динозавр, убитый первобытными людьми, растянулся поперёк путей. Они уже отпиливали ему автогеном голову.
Делового леса в радиусе ста километров давно уже нет. Рабочих возят на делянки на неделю, и план выполняется. Стволы валят и валят, план гонят. Но не хватает вагонов для вывозки этого сырья. Лес гниёт на верхних складах. По-новому собирают теперь и кедровые орешки. Не стучат по стволу, не залазят на крону. Зачем? Могучее дерево просто срезают бензопилой, как стебель. Мы с опаской обходили этих сборщиков шишек. Поднялась рука на древо-кормилицу, поднимется и на человека. Впрочем, мы тоже были жулики: крали командировочное время, гуляя по тайге, собирали в рюкзаки то, что второпях не успели обобрать они.
В лесу дремучем нет покоя
Может, это приснилось,
И тюрьма, и война?
То в аду всё творилось,
Так судьба не могла.
Итак, Онька был рядом с нами, быть может, издалека и видел нас. Но об этом узнали мы позже, годы спустя.
В том лесном квадрате была работа, не было жилья. Отец, к счастью обладал медвежьей силой, в короткий срок изладил землянку – блиндаж с печкой-каменкой.
Тепло и покойно жилось нам в дремучем лесу. Жизнь, несмотря ни на что, шла своим чередом. Мать, беременная на второй половине, тоже работала и даже числилась в ударниках. Женщины работали все скопом, выполняя менее тяжёлую работу. Начальники-учетчики из укрытия наблюдали, записывали, выявляли кто проворнее, кто ленивее. Лучших премировали добавкой к пайку, а то и батистом на блузку. И отец работал с охоткой – тоже числился в ударниках. Он не умел вполсилы трудиться. Всё хорошо налаживалось. Но однажды, выйдя из тёплой землянки, он от неожиданности остановился, будто наткнулся на дерево. Его ждали двое в военных фуражках – ГПУшники. Отец держал в руках топор и пилу, а те двое – наганы. Мать сзади стояла немая, а мы с сестрой сладко спали на тёплых лежанках.
Отец удалялся от нас, идя вразвалку, заложив свои руки-кувалды за спину. Но так казалось. Позже он вспоминал, что та минута страшнее штыкового боя. Сзади шёл дурак, направив наган с взведённым курком. А шальная мысль дразнила: сграбастай обоих, да башками – друг дружку. Но за спиной оставалась в заложниках семья. Руки нестерпимо зудились. Это снова начиналась экзема. Болезнь прицепилась ещё в Гражданскую войну, и каждый раз обострялась при волнениях.
За что арестовали отца эти два бульдога в человечьем обличье не сказали. У них лишь было право стрелять при попытке к бегству. Всё выяснилось позже. У нас не было документов, кроме предписания о раскулачивании. С этим волчьим билетом нас, как потенциальных вредителей, на работу брали временно, из бараков выселяли, так как мы жили там без прописки. Но у отца был наградной документ за Гражданскую войну. Красная книжечка с твёрдыми корочками за подписью крупного военачальника. Там фигурировало и высказывание Троцкого – создателя Красной армии. Отец предъявил эту награду как документ. Шёл 1933 год, год завершения борьбы с троцкизмом. Слово «Троцкий» действовало на бдительных служак советской власти как красная тряпка на быка. Вот и арестовали отца, причислив к троцкистам. Ему дали три года заключения, как низшую меру наказания по 58-й политической статье.