Сожженная рукопись
Шрифт:
«Зачем впутал Сёмку?» – стучало в голове. Нужник с выгребной ямой обит тёсом, но крышки не было. Быка, как борова, сталкивали туда, головой вниз. Нательный крест на суровой нитке выскользнул из рубахи, сверкнув серебром. Братишка, заметив, дёрнулся, было рукой, чтобы сорвать. Поскользнулся и чуть не угодил туда вперёд Быка.
«Во бля падла», – обругал он своего дохлого пахана. Труп рухнул, жижа кипела: Бык пускал пузыри. Наконец, всё стихло, дерьмо сомкнулось. Братишки ещё стояли, ждали, опасаясь, что пахан их вынырнет.
Впервые Онька выпил водки и, как лекарство, выпоил Сёмке. Водка показалась
«Что, если бы Бледный не упредил Быка? – думал Онь-ка. – Братишки так же добили бы Бледного, да и нас за одним, чтоб не вякали». Но случилось так, как случилось. «Прав тот, кто бьёт первым. Если не прав, рука сдрыжит. Не бойся смерти, о жизни не думай» – в голову лезли воровские каноны.
Сон и водка сделали благое дело. Онька проснулся, как сжатая пружина, был здоров и бодр. Бледный, опершись на пианино, играл что-то спокойное и грустное. Рядом лежало английское кепи, портфель из тиснёной коричневой кожи и круглый футляр, в которых носят чертежи. Бледный одет был в походные бриджи, ботинки с крагами.
Братишки разделили столовое серебро и в две половины заталкивали в баульчик. Такие баулы носили когда-то доктора. «Срываемся», – подтвердили они догадку. Сёмка спал, озабоченно сморщив розовое лицо. «Лучше бы его не брать», – мелькнула жалостливая мысль.
В понедельник придёт Груня – добросовестная деревенская баба из раскулаченых, тихая, осторожная, как мышка. У неё есть ключ. Принесёт накрахмаленные воротнички, рубашки, приберётся. Бледный перед уходом что-то сжёг в камине и крупно написал на тетрадном листе: «Всё, что осталось, забирай. Мы уехали совсем, спасибо за труды».
Писал и думал о своём: «Не сегодня-завтра старичок расколется, золотари вытащат труп. Жизнь – игра в некраплёные карты. Выиграл ты, проиграл твой партнёр. Не радуйся, не унывай. Ну, да ещё не конец. Вскроем колоду, – он мысленно вскрыл её, ощутив треск рвущейся упаковки и знакомый волнующий запах. – Поиграем, судьба». Но он лукавил: в заднем кармане его бриджей покоился шестизарядный «бульдог».
«Живым не возьмут», – успокаивал холодный рассудок. Бледный присел, посидел, встал перед иконкой, перекрестился и, не оглядываясь, вышел. На расстоянии нескольких шагов, как тень, двигалась вся его поредевшая стая. За Братишками шли пацаны.
Туда, в неизвестность
Андрюша последний раз оглянулся. По одну сторону, словно стена, высился сосновый пружинистый бор. А напротив, на вырубленном месте стояли бараки, угрюмые, как арестанты. «Нет, это не деревня: тут нет доброты. Тут всё чужое, здесь не живут, а терпят, прячутся. Но жалко, жалко уходить опять в никуда…»
По тракту до города три километра. Рядом тарахтит пустая телега. Извозчик, матюгнувшись, дёрнул вожжами, и лошадь чаще задёргала крупом, обойдя путников. Однако легко идти без поклажи. Один Бледный как будто нёс груз. Это была тяжесть дум. Он много знал. Вот здесь, по этой дороге шли декабристы, быть может, и его предки. Тогда не было тракта, лишь столбовая дорога, и всюду шумел
Но время тасует колоду, судьба разложила пасьянс. Дорога, дорога, дорога, идёт и проходит время, остаётся прожитая жизнь. Но стелется судьба впереди – бесконечное время пути и дороги, дороги без края.
Тот путь пролегает и ныне, но не тракт, а широкий и гладкий асфальт. И нет никакого леса, лишь дома и дома, как солдаты в строю из холодного камня. А потомки барачных предков не помнят ушедшее время, не хотят его знать. Тех, кто ссылал, расстреливал – общество после осудит. А тех, кого ссылали – реабилитируют. Реабилитируют, как сифилитиков. Мол, не болели они сифилисом, наговорили о них. И ссадины в душах останутся. Всем, всем неприятно будет тормошить то время. А если и вспомнят, то подкрасят – каждый по своему вкусу.
На вокзале к Братишкам подошли с проверкой. Сёмка было дёрнулся в сторону, но, что-то сообразив, беззаботно зашагал дальше. Андрюша его научил: бояться надо ГПУшников, те в фуражках, а эти, в шлемах с костяными наконечниками – лопухи легавые. Всё обошлось. Братишки показали направления губкома комсомола на стройку пятилетки. На лацканах их пиджаков красовались значки КИМ. Но милиционер засмотрелся на их баульчик и на наколки на руках. Вербованные ездят с деревянными чемоданчиками, а эти? Надёжные «липы» имелись у всех: Онька и Сёмка – студенты техникума едут на практику. Бледный – главный инженер стройки.
Вокзал шевелился, словно муравейник. Серая масса людей издавала шум, как пчелиный рой. К кассе «пробиться» невозможно, да это нашим едущим и не потребовалось. Бледный кивнул носильщику, какая-то сила, как кролика к удаву притянула его. Часто закивав, тот быстро зашагал прочь, зажав в руке деньги. Вскоре принёс и билеты. Никто не знал, куда решил ехать Бледный, куда влекло его, неприкаянного. По разумению, надо бы ехать в город, другой и большой. Там есть где припрятаться, там легче паразитам и пропитаться. Но разум не властен над чувством. Он ехал, стремился на Север, туда, где жила его Киска. Какой же он был вор, вор в законе, коли не смог подавить к сладкой бабе любовь? Но об этом никто никогда не узнает. Сердце его было нежно, но умел он порок тот скрывать.
До отхода ещё два часа. Надо жить и любить свою жизнь, какой бы она ни была. На вокзале был буфет, туда и направились. Пройти сквозь вокзал не просто: люди стояли, сидели на каменном полу, подложив свои котомки. Кто-то дремал, засыпая, вздрагивал, хватаясь за потайной карман, где приколоты булавкой в тряпице последние деньги.
В стране – хлеб по карточкам, очереди, а в буфете всё есть – буфет коммерческий. Свободные столики: садись и «гуляй», были бы огромные денежки. Тут принимают и царские червонцы. Здесь все как в добрые времена: чисто и белые скатёрки. Беглецы шикарно поели. А Бледный взял кое-что и в свой портфель. Благодать. Рядом есть и туалет, кому приспичит после выпитого пива. Несмотря на тяжелые времена, из вокзальной уборной не «несёт», и внутри чисто. Но подиум с отверстиями почему-то сооружен на возвышении, как сцена. Периодически неспешно заходит пожилая женщина с ведром и шваброй в руках. Строго оглядывая сидящих на возвышении, повторяет, словно молитву: «Не ма-а-жьте стены, не ссы-ыте на пол, не мажьте стены…» Вот почему тут чисто.