Спартанец
Шрифт:
— Лахгал… я не хотел сделать тебе больно, — сказал Клейдемос. — Я не могу судить тебя за то, что твоя судьба заставила тебя перенести, возможно, против твоей собственной воли. Я жил как солдат в течение четырех лет, видел так много крови и так много убийств, что вряд ли я могу поверить, что мужчина, который любит женщину или другого мужчину, может сделать мир хуже, чем он уже есть на самом деле.
Возможно настоящая причина того, что я задал тебе этот вопрос, кроется в тех ужасных сомнениях, которые терзают меня ночью, когда я пытаюсь уснуть. Я одинок в этом мире, Лахгал, у меня
И когда ты появился вновь, слова царя снова пробудили во мне надежду; я снова почувствовал себя живым. Но я опасаюсь, что, возможно, не все, что мне рассказали, — правда.
Не знаю, искренне ли говорил царь о своих планах или просто использует меня для удовлетворения своего тщеславия. По лагерю во Фракии ходит множество слухов о нем. Говорят, что он тяжелый, жестокий человек, снедаемый ненасытной жаждой власти. Что его душу разъедает стремление к богатству и роскоши… что он раб своих страстей.
Уверен, ты понимаешь, как и что я чувствую, и все-таки за все эти месяцы нашего совместного путешествия ты никогда не сказал ни единого слова. Понимаю, что ты можешь прочитать сомнение на моем лице. И все же, если тебе известно то, чего я не знаю, ты ничего не рассказываешь мне об этом. Поэтому я думаю, что твоя связь с Павсанием должна быть прочнее всего остального; что малыша Лахгала, который дал мне цветную ракушку на побережье на Кипре, нужно забыть.
— Ты тоже изменился, — сказал Лахгал. — Твои глаза пустые, отсутствующие, обеспокоенные, твой голос часто бывает резким и грубым. Я все время чувствовал, что путешествую с незнакомым человеком. Как я мог разговаривать с тобой, как с другом? Я думал, ты презираешь меня. Когда мы уезжали, казалось, что ты счастлив выполнить свою миссию и поддержать планы Павсания; разве я мог представить себе, что у тебя возникли сомнения? И я знаю, что… что есть тайна, которую ты скрываешь от меня.
Клейдемос посмотрел на него озадаченно.
— Павсаний передал тебе послание, которое ты можешь прочитать на своей скифали, — настаивал Лахгал.
— Можешь узнать обо мне все, что хочешь, Лахгал. Когда я рассказывал тебе историю своей жизни, ты был совсем ребенком. Но то, что написано в этом послании, не касается ни тебя, ни меня. Это затрагивает, возможно, судьбы многих людей, всего населения в целом. Я не могу…
— Но ты читал это послание? — прервал Лахгал.
— Нет, еще нет. У меня приказ прочитать его только после завершения моей миссии.
— И ты даже никогда и не задумывался о том, чтобы прочитать его до этого срока?
— Я дал царю свое слово, а у меня только одно слово, Лахгал. Но, скажи мне, почему ты хочешь узнать, что написано в послании?
— Два-Имени, — Лахгал крутил и вертел руками, словно ища подходящие слова, — Два-Имени… я боюсь…
Клейдемос посмотрел на него с удивлением.
— Почему ты должен бояться? Ты болел, но серьезного ничего нет. Легко заболеть, когда путешествуешь в чужих странах — еда, вода…
— Совсем не это я имею в виду. Царь Павсаний уже посылал и другие послания Великому царю, но все, кто их доставляли, не возвращались никогда.
— Не понимаю.
— Я знаю только то, что сказал, Два-Имени, и больше ничего. Я совершенно точно знаю, что все те, кто доставляли эти послания, никогда не возвращались. Ты не понимаешь, почему я боюсь? Это послание может быть приказом убить меня. Если нет, то почему же царь приказал тебе не читать его до тех пор, пока не будет выполнена миссия?
— Послушай меня. Когда во Фракии я доставил тебе послание царя, я уже понимал, что простая мысль о возможности возвращения в Спарту, о воссоединении с женщиной, которая вырастила тебя, о встрече с людьми, которых ты любишь, вполне достаточна, чтобы заставить тебя снова захотеть жить, сражаться. Я думаю… я боюсь… что ты сделаешь все, чтобы получить то, что тебе обещано. Я не знаю, что говорил тебе царь на встрече, которая была у вас двоих. Конечно, важные вещи. Я знаю, что он о тебе очень высокого мнения. Жизнь сирийского слуги ничто по сравнению со всем этим. И именно поэтому я и боюсь, Два-Имени.
Через два дня мы прибудем в Келайнаи, куда ты должен доставить это послание, тогда ты и прочитаешь приказ Павсания. Я умоляю тебя, если будет приказано убить меня, пожалуйста, не перерезай мне горло; позволь мне самому лишить себя жизни. Я знаю одно зелье, которое вызывает приятное помрачение сознания, которое позволит без страданий уйти из жизни в бесконечную ночь…
Две большие слезы упали из темных глаз Лахгала. Он умолк, не смея взглянуть в лицо своему спутнику. Также молчал и Клейдемос.
Потрясенный, он думал обо всем, что произошло: об огромных надеждах, которые пробудили в нем слова Павсания, об ужасах действий, которые стали нечетко вырисовываться перед ним и которые он должен будет предпринять.
Но, может быть, Лахгал ошибается. Возможно, люди, о которых он говорил, исчезли по другим причинам; они могли заблудиться, или попасть в засаду на своем длинном пути к дому. Но в его заплечном мешке лежали пергаментный свиток с приказами царя, скифаль, его палка, в которой был ключ для прочтения приказов.
Он больше не носил палку с крюком из кизилового дерева, которую Критолаос выбрал для него; он сжег ее на погребальном костре Бритоса при Платеях. Она погибла, как и его детская жизнь, на том поле битвы, пропитанном кровью.
Дрожащий голос Лахгала вернул его в настоящее.
— Ты уже прочитал много смертных приговоров на своей скифали и раньше, Два-Имени, для тысяч людей.
Ты — спартанский воин, и ты, безусловно, должен следовать своему предназначению. Боги много раз спасали твою жизнь. Когда ты был ребенком, тебя спасли от волчьих клыков, а когда ты стал мужчиной, от тысяч фракийских стрел. Твои солдаты никогда не понимали, как ты можешь безнаказанно бросать вызов смерти на поле брани. Ты, хромой воин, ты, кому предначертано иметь два имени и две жизни, ты, кому удалось избежать смерти, которую ты хотел найти, совершив самоубийство своим собственным мечом… Это правда, Два-Имени. Великая судьба, должно быть, ожидает тебя, возможно ужасная. Тебе не удастся избежать ее.