Спасатель. Рассказы английских писателей о молодежи
Шрифт:
В обязанности де Мандевиля как третьего секретаря входило главным образом налаживание светских связей: он должен был следить за всеми визитами, составлять расписание, приглашать людей, распределять места на приемах. Я невольно дрожал за нашего Польк-Мобрея. Новый третий секретарь сидел за своим бюро, нюхал табак из золоченой табакерки и читал телеграммы через огромную лупу. Да, это было нечто неописуемое.
Первым делом он раскрасил свою квартиру в цвет павлиньего хвоста и понавешал китайских фонариков. Они с шофером обычно сидели дома в косоворотках, под кварцевой лампой, играли в карты или делали себе маникюр. Анджела постепенно впадала в меланхолию. Однажды он опоздал к обеду в посольство на целый час и оправдывался тем, что, поднявшись к себе в спальню переменить кольца, просто не мог решить, какие ему выбрать. Каждый месяц он делал химическую завивку и укладывал волосы. К сожалению, он обратился к сербскому парикмахеру и попался на этом. Ты же знаешь, старина, какие добросовестные люди эти сербы, стараются все сделать как можно лучше. И они завили де Мандевиля такими таккими
12
Травести — актер, исполняющий женские роли, или актриса — роли мужчин.
Но де Мандевиль ни на какие упреки не реагировал. Он только дулся на всех. Однако, пока его общественная деятельность не выходила за рамки его секретарских обязанностей, вреда от него не было. Но со временем эти обязанности ему наскучили, и он решил прибрать посольство к рукам. Он стал рассаживать гостей чрезвычайно вольно. И с меню посольства он начал проделывать довольно рискованные эксперименты. На закусочном столе стали появляться совершенно несъедобные местные блюда под потрясающими французскими названиями. Помню обед, на котором подали этих отвратительных далматинских моллюсков под названием «Моллюски японские о’гратэн». Морской атташе после такого обеда заболел хроническим нервным гастритом.
Нет, этому мандевилизму пора было положить конец. Разумеется, посол спал и видел, чтобы де Мандевиля отозвали, но такие дела скоро не делаются.
А пока что третий секретарь плавал в бассейне посольства с сеточкой на голове, водил гулять пару сиамских кошек на поводке и курил сигаретки в длиннющем мундштуке, которым цеплялся за что попало.
И наконец, размещая на банкете гостей — государственных деятелей Центральной Европы, равных по рангу, — он придумал такую штуку: велел распилить большой обеденный стол пополам и каждую половину вырезать полумесяцем. Когда эти половины снова сложили, посредине стола получилась большая дыра, куда и был посажен его превосходительство, наш посол, а гостей рассадили вокруг стола. Посол совершенно рассвирепел. Он и так страдал дикой клаустрофобией [13] , а сидеть в такой дыре, да еще в окружении этих надутых физиономий, было выше его сил.
13
Боязнь замкнутого пространства (мед.).
В другой раз де Мандевиль нарядил всех официантов в римские тоги и возложил им на головы лавровые венки в честь дня рождения дочери итальянского посла — ей исполнился двадцать один год. Ровно в полночь он подал знак выпустить стаю белых голубей — они были спрятаны за ширмами. Все это было бы очень мило, если бы не непредвиденные обстоятельства. Голуби вылетели, как и ожидалось, и все мы были восхищены. Но несчастных птиц перепугали аплодисменты и яркий свет: бедные птичьи желудки пришли в расстройство. Голуби уныло кружили над столом и невольно награждали нас знаками помета второго класса. Можешь себе представить, старик, что тут началось. Птиц еле-еле удалось выгнать через балконные двери в сад. Римским слугам пришлось вооружиться губками и мисками с водой, чтобы снять несколько необычные ордена, которыми нас разукрасили.
Но чашу переполнила последняя выходка де Мандевиля: без всякого предупреждения он на приеме в честь сэра Клода Хефта, тогдашнего министра, объявил, что для развлечения дипкорпуса сейчас покажут небольшой дивертисмент. Выступили сам де Мандевиль и его шофер в костюмах Снегурочек. Они исполнили какой-то странный и весьма задорный танец, который закончился лихим канканом. Им бешено аплодировали все, кроме посла, разумеется. Он счел этот номер безвкусным и недопустимым. И де Мандевиль покинул нас в своем великолепном «роллсе», со всеми своими чемоданами свиной кожи, с футляром для флейты и шофером. Мы не пролили ни слезинки при расставании. Но мне казалось, что нам всем надо извлечь отсюда мораль: не надо доверять Отделу личного состава, старина.
Бедной Анджеле, конечно, поначалу было не очень-то приятно. Тогда Польк-Мобрей послал ее в Рим, на конные состязания, и угадайте, что случилось? Она возьми и выйди замуж за грума. Назло всем, хотя, быть может, и не нарочно. Родные просто окаменели от стыда. Но у нее хватило ума уехать с ним в Австралию, а там, как я понимаю, никакой мимикрии не нужно. Они и до сих пор там обретаются. А вся эта история, старина, еще раз подтверждает: во всем и всегда необходима осмотрительность.
Шила Дилени
Павана для мертвого принца
(Перевод Н.Галь)
В дни моего детства, если кто-нибудь умирал, это было не только горе (а иногда — радость), но и зрелище. В ту пору, да и теперь у друзей, родственников и у всех окружающих было в обычае навестить дорогого усопшего, прежде чем тело его будет набальзамировано, сожжено или предано земле. По большей части люди приходили взглянуть в последний раз только на тех, кого хорошо знали при жизни, но иные, не столь разборчивые, шли поглазеть на каждого
— Фредерик Корни… девяносто пять… вон до каких лет дожил… Мария Моравия… шести лет… упокой, господи, ее душу, совсем малютка… имя какое-то иностранное…
Вот так она, бывало, перепишет имена, фамилии и адреса в красную книжечку, а потом с подобающим случаю скорбным видом заявляется в дом и просит позволения взглянуть на покойника. И ей почти никогда не отказывали.
Смерть вызывала у этой женщины жадное, ненасытное любопытство. В детстве я думала — если поглядишь на покойника, это приносит счастье, все равно как тронуть моряка за воротник или подобрать булавку, но когда стала постарше, поняла: просто у нее такая страстишка, и страстишку эту в нашем доме не слишком одобряют. Бывало, отец мой читает газету, мама занята делом, а ее приятельница знай твердит свое:
— Девочка еще, ребенок, да-да. Совсем крошка. И такая красавица, лежит ну прямо как живая. Родные у нее католики. Кругом гроба всё свечи, свечи. А у нее, у бедняжки, щечки розовые-розовые и губки красные-красные.
Тут отец, бывало, подмигнет мне, а мама плюнет на утюг. Слюна зашипит на раскаленном утюге и отлетит свинцовой дробинкой.
Четырнадцати лет он бросил школу и пошел работать в шахту вместе со своим отцом. Каждый вечер они вдвоем возвращались домой с головы до пят в угольной пыли. И пока не отмоются дочиста, их в дом не впускали. На задворках в любую погоду они раздевались до пояса и окатывали друг друга водой, ведро за ведром. К тому времени, как Бенджамен кончал оттирать себя мочалкой, он сверкал как медный таз. Он был рослый, сильный паренек — и чем дольше ворочал лопатой уголь, тем крупней и сильней становился. Но не из тех страхолюдных силачей с выпирающими буграми мускулов, что больше смахивают на обезьян, ищут случая показать свою силу и непременно участвуют в конкурсах на титул «Адонис такого-то года» или «Мистер Вселенная». Очень сильный, но притом стройный, гибкий, изящный. Девушки, все до единой, были от него без ума. Ахали, повстречав его на улице. Чуть не в очередь становились — подходи и выбирай любую. Писали ему любовные записочки и посылали с каким-нибудь мальчонкой — таким манером мальчонка зарабатывал пенни, а иногда и шестипенсовик, смотря по тому, насколько пылала страстью отправительница. И всякий раз, как Бенджамен выбирал которую-нибудь, было ясно и понятно: он поведет ее на танцы. Он очень любил танцы. Смотреть, как он танцует, тем более танцевать с ним — это был настоящий праздник.
Однажды в субботу, теплым сентябрьским вечером, он повел меня на представление, которое давали невесть откуда взявшиеся испанские цыгане, — всякие такие представления затевала в местном театрике некая организация, которой вздумалось непременно приобщить рабочий класс к культуре. Мы разглядывали наклеенную у входа афишу. В ней так и говорилось: «Настоящие испанские цыгане». Мы переглянулись и снова уставились на афишу. Кончита. Хосе. Мария, Ирма. Поглядели на фотографии. Если кто полагает, что нам не хватает культуры, ладно, пусть их. Но чтоб нас в придачу считали за круглых дураков — это уж слишком. И все же мы решили рискнуть и купили билеты. Как только эти «настоящие испанские цыгане» гордо протопали на сцену, ясно стало, что подозрения наши не напрасны. Никакой Испанией тут и не пахло. У меня у самой в жилах течет испанская кровь, хоть и разбавленная, ведь моя прабабушка сбежала когда-то из Барселоны с моим прадедушкой — он был моряк, тоже родом из этого прекрасного города, — а испанец испанца всегда признает. И однако, мы не стали обижаться на обман. Бродячую труппу эту составляли: малорослый жилистый человечек с волосами, точно раскосмаченная проволочная мочалка для кастрюль; три женщины — одна высокая и тощая, другая низенькая, в меру полная, третья огромная и тучная; и наконец, паренек, который в иные минуты играл на гитаре, а чаще старался расколотить ее вдребезги. Долговязая женщина кривлялась, точно клоун, — выгибала спину, скрипела зубами; низенькая была примечательна только тем, что скалилась в широчайшей улыбке — так и сверкала при свете рампы ослепительными вставными зубами; толстуха громко топала по сцене из угла в угол, одной рукой высоко подбирала юбки, показывая ноги, толстые, как бревна, другой трясла — позванивала нацепленными на пальцы крохотными золотыми бубенчиками; мужчина, весь в черном, с напускной свирепостью разыгрывал умопомрачительные сценки: то изображал бой быков, то сражался на дуэли, укрощал ретивых коней и строптивых женщин, залпом, стакан за стаканом, пил вино и так неистово встряхивал головой, что просто непостижимо, как эта швабра не слетела напрочь со своей рукоятки. Хоть мы сроду не видали подобных танцев, мы и без подсказки ученых знатоков прекрасно понимали: представление это — далеко не первый сорт. А все-таки смотреть было одно удовольствие. Может быть, потому, что сами актеры явно наслаждались. Зрители восторженно орали, а иногда и шикали, мяукали, выкрикивали что-нибудь очень даже нелестное, но танцоры ничуть не обижались и знай старались изо всех сил. Под конец маленький человечек до того разошелся, что у его кожаных сапожек от неистовой пляски отлетели подметки. Мы хлопали ему так, что ладони совсем распухли и побагровели, и спать улеглись в тот вечер очень довольные отпущенной нам порцией культуры.