Спасённый

Чигиринская Ольга Александровна

 - Откуда вы знаете?
– спросил Пацек.

 - А ты лизни, - предложил Коннор.

 - Сам лизни меня в жопу, - ответил Пацек.

 - Прекратить, - скомандовал Сагара. Голова у него раскалывалась.

 - А вы никогда не ругаетесь, отче, - сказал Кинсби.
– Правда, что в нихонго вообще нет ругательств?

 - Да, - сказал Сагара, очень радуясь, что парни сменили тему.
– Эти все слова, которые считаются руганью в других языках, у нас - просто слова.

 - То есть...
– проговорил Хаас.
– Можно сказать... простите, отче - "жопа" или там "вагина" - и это просто нормальное слово?

 - Да, - усмехнулся Сагара.

 - "Вагина" -

это и у нас нормальное слово, - Коннор застегнул мешок.
– Но ты его забудь, новиций. Если хочешь дать вечный обет, особенно. Вон, Пацек уже забыл. Помнит только слово "жопа". Настоящий синдэновец.

 - Я тебя когда-нибудь убью, недоносок, - Пацек сказал это уже не шутя.

 - А ну, цыц! Урусай!
– гаркнул на обоих Сагара.
– А то посажу обоих на хлеб и воду.

 От собственного крика в голову ударила боль.

 - А если хочется ругнуться - то что вы делаете?
– Хаас опять отвел беседу от опасной точки.

 - Ну, есть разные способы... Можно перейти на латынь или на гэлик...

 - А если человек не знает других языков?

 - У нас есть несколько градаций вежливости. Можно просто использовать наигрубейшую форму. Например, я сказал сейчас - "урусай!". Это значит просто "шумно" - но сказано очень грубо. Или: на латыни можно сказать только - "они". Просто "они". А у нас не так. Когда я мысленного говорю "они", например, про жителей Минато, - я про себя говорю "аноката". Это вежливое "они". А когда думаю про Рива - я мысленно говорю "яцура". Это тоже самое "они", только грубое.

 - А про нас?
– усмехнулся Иван.

 - Зависит от момента. Чаще всего - "карэра". Тоже "они" - не слишком вежливо, но и не грубо. Нейтрально так.

 - Простите, что прерываю очень содержательную беседу, - сказал брат Аарон.
– Но как там ребёнок?

 - Температура упала, - ответил Кинсби.
– Давление тоже нормальное. Цвет кожи улучшился, но обезвоживание всё-таки страшное. И он всё ещё без сознания.

 - Что без сознания - это даже хорошо, - сказал брат Аарон.
– Нервный стресс - это уже лишнее в наших обстоятельствах. Дайте ему мягкое снотворное. Сколько осталось раствора?

 - Полфляжки.

 - Ожидайте, пока не израсходуете всё. И держите меня на связи.

 Кинсби переменил позу - сел, скрестив ноги. Наверно, затекли колени. Потом снял ги и бережно, слегка приподняв ребенка, просунул куртку под него.

 - Одеяло, кажется, слишком тонкое, - пояснил он свой поступок.

 - Ги тоже не толстая, - сказал Сагара, снимая свою.
– Возьми.

 - И мою, - Уэле скинул верхнюю одежду.

 - Наверно, больше не нужно, - сказал Кинсби, прекращая общее шевеление.
– Тут всё-таки холодно.

 Что верно, то верно. Пока они двигались и были взбудоражены азартом поиска, холода никто не ощущал. Но стоило провести несколько минут почти неподвижно...

 - Я почему-то всё думаю, - тихо сказал Хаас, - и не могу перестать... он тоже ел... вот это?

 - А тебя колыхает?
– огрызнулся Уэле.

 Сагара вздохнул.

 - Ни одни из нас, - сказал он, - не знает, что такое настоящий голод. Не пост, который мы держим по своей воле и знаем, когда он закончится - а голод, от которого нет спасения. Это адские муки при жизни. И я советую вам искренне, как ваш духовный отец... Нет, я вам приказываю как офицер: никогда не касайтесь этой темы с горожанами. Ни с кем. Ни при каких обстоятельствах. Вакатта?

 - Да, - отозвались все почти сразу.

 - Но... я просто...
– Хаас потёр затылок.
– Я слышал, что человек, который хоть раз в жизни попробовал,

он уже не может без этого обойтись.

 - Ерунда, - сказал Коннор.
– Даже бакула не вызывает такого пристрастия с первого раза. Ни один наркотик. Я не думаю, что в человеческом мясе что-то особенное. Мясо как мясо.

 - Ты так говоришь, будто знаешь...
– скривился Пацек.

 - Даже если допустить, - сказал Сагара, - что человеческая плоть имеет какой-то особо изысканный вкус... она не может быть вкусней любой другой изысканной пищи. Представьте самое вкусное в своей жизни - и спросите себя, готовы ли вы убивать ради этого. Вот и всё.

 - Мой предки был людоед, - сказал Уэле.
– Давно, на Старой Земля. Ел люди из-за то, что на их островах не хватал животных. Миссионеры научил их слову Божьему и животновождению - и они оставил этот обычай.

 - Сдаётся, там не только Божьим словом отучали от дурной привычки, - сказал Пацек.
– Там немного пуль добавили, а?

 - Не без того, - спокойно согласился Уэле.

 - На тех островах, откуда родом мои предки, - сказал Сагара, - есть еда, которую готовят из рыбы фугу. Рыба содержит токсин, который в мизерных дозах вызывает очень приятное онемение всего тела. Но если повар будет хоть немного небрежен, если он плохо обработает рыбу - гурман рискует умереть. Есть присказка: "Кто ест суп из фугу - тот дурак. Кто не ест - тоже дурак". Про эту рыбу тоже говорят, что раз попробовав её, уже нельзя отказаться. Но это неправда. Я пробовал. Было вкусно, и тело приятно так будто исчезало... И было очень щекочущее ощущение игры со смертью: пройдёт это онемение через минуту - или усилится, будет паралич дыхания, и я умру? Вкус рыбы - это не главное. Люди снова и снова возвращаются к фугу ради этого щекочущего ощущения.

 - Вот балбесы, - качнул головой Коннор.

 - Но ведь... людоед так и смог остановиться, - не сдавался Хаас.

 - Думаю, дело в том же самом, - ответил Сагара.
– В ощущении власти над жизнью и смертью. В сознании того, что ты - выше других людей. Что они - звенья твоей пищевой цепи. Или в примитивной вере, что, поедая человека, ты поглощаешь его добродетели, достоинства...

 - Но он же не мог в такое верить?
– Гван сдвинул брови.
– Или... мог?

 - Когда судьба обрушивает на человека испытания выше его сил... когда обстоятельства требуют бесчеловечности... не все могут бороться. Тот несчастный сошёл с ума - но даже для нормальных людей в экстремальных обстоятельствах границы дозволенного ползут вниз. Давно, ещё до Эбера, заметили, что сознание человека цивилизованного на войне становится очень похожим на сознание дикаря. Люди начинали верить в такие вещи, которые сами же в мирное время считали бессмыслицей.

 Все замолкли и долго молчали. Вдруг Кинсби спросил:

 - Отче, а как с нами?

 - Извини?

 - Ну... в экстремальных обстоятельствах. Вы же видели нас. Вы принимали наши исповеди. Наше сознание - оно как? Тоже приближается к сознанию дикаря?

 Сагара долго размышлял, прежде чем ответить:

 - Да. Иногда. Точно так же, как и мое.

 - А как это заметить в себе?

 Сагара снова подумал.

 - В такие минуты мир становится очень простым и понятным. Как будто раскалывается надвое: вот свои - вот чужие. Это - хорошие парни, это - выродки. Я, естественно, хороший парень, а выродкам вообще незачем жить. Иногда это не так уж и плохо, на самом деле. Иногда это просто помогает выжить - потому что в бою лишняя рефлексия - это смерть. Но это так удобно и соблазнительно, что некоторые начинают жить с этими принципами и вне боя.