Спасительный свет (Темная сторона света) (др. перевод)
Шрифт:
– Вот как! – Мери поразило, что все это произошло недалеко от ее дома. – Значит для вас это особое место?
– Да. Теперь у нас маленький сын. Пока Алек заканчивал учебу, мы жили в Атланте, он – ветеринар, но все это время мы знали, что поселимся именно здесь. И теперь мы наконец вернулись. – На ее лице вдруг отразилось удивление. – Вы смотрительница? – спросила она. – Я не думала, что на маяках все еще есть смотрители. Мне казалось, что теперь все маяки работают на электричестве.
Мери кивнула:
– Именно так. Этот работает на электричестве с тысяча девятьсот тридцать девятого года.
Энни захлопала в ладоши.
– Очень, очень хочу!
Они пошли к двери маяка. Мери задержалась, чтобы захватить корзинку с ягодами дикой ежевики, которые собрала сегодня утром.
Она все еще могла взобраться на самый верх башни, сделав всего лишь одну-две остановки, чтобы перевести дух и дать отдых ногам. Энни тоже нужно было отдохнуть, или, может быть, она притворялась, чтобы Мери не чувствовала себя слишком старой. Мери провела ее прямо в световую камеру маяка, практически целиком занятую огромной ячеистой линзой.
– Боже мой! – воскликнула Энни, охваченная благоговейным трепетом. – Никогда в жизни не видела так много стекла в одном месте. – Она посмотрела на Мери. – Я люблю стекло. Это фантастично.
Мери позволила ей зайти внутрь линзы через отверстие, образовавшееся несколько лет назад, когда один сегмент линзы разбился во время шторма. Энни медленно двигалась по кругу, впитывая в себя ландшафт, который в изогнутом стекле линзы, как Мери знала, был перевернут вверх ногами.
Мери потребовалось некоторое время, чтобы выманить Энни из линзы и уговорить спуститься пониже на галерею. Они сели на теплый черный металлический пол, и Мери показала ей вдалеке береговые ориентиры. Энни сидела тихо и казалась подавленной. Мери видела, как ее глаза наполнились слезами от раскинувшейся под ними красоты, и уже тогда поняла, что у этой девушки почти все вызывает слезы. Они провели на галерее добрых два часа, ели ягоды и разговаривали. Недомытые стекла световой камеры были забыты.
Мери немного рассказала ей о Калебе, как они любили сидеть здесь вместе, как, прожив десятки лет на Кисс-Ривер, никогда не уставали от этого вида. К тому времени прошло уже десять долгих лет со дня смерти Калеба, и, разговаривая с Энни, в которой она нашла прекрасную слушательницу, Мери с горечью осознала, как мало было у нее друзей за эти годы, и как она нуждалась в общении. Почему-то она рассказала Энни об Элизабет.
– Ей не нравилось жить в таком уединенном месте, и она обижалась на отца и на меня за то, что мы заставляем ее жить здесь. Когда ей исполнилось пятнадцать лет, она просто сбежала. Бросила школу и вышла замуж за человека из Шарлотта, который был на десять лет старше ее. Она переехала туда и так и не прислала нам свой адрес. Я как-то съездила туда, пытаясь найти ее, но безуспешно. – Мери вглядывалась в голубой горизонт. – Этот ребенок разбил наши сердца.
Почему она рассказывает все это незнакомке? Даже сама
– Ей – Элизабет – должно быть сейчас сорок пять лет. – Мери покачала головой. – Мне трудно поверить, что у меня есть дочь, которой уже сорок пять.
– Может быть, еще не поздно наладить с ней отношения, – сказала Энни. – Вы знаете, где она сейчас?
Мери кивнула:
– У меня есть адрес, который дала ее подруга. Я слышала, что ее муж умер несколько лет назад, так что она, должно быть, сейчас живет одна. Пару раз в год я писала ей, но никогда не получала ответа.
Энни нахмурилась: – Она не понимает, какое это счастье, что у нее есть мать, которая беспокоится о ней. Которая любит ее. Она не понимает, чем пренебрегает.
Мери почувствовала, что ей не хватает воздуха. Она достала пачку сигарет из кармана коричневых рабочих брюк, вытащила одну и, прикрывая ладонью, закурила, глубоко втягивая дым. Прошло уже много-много времени с тех пор, как она последний раз позволяла себе думать об Элизабет. Эту боль трудно было вынести, и она сменила тему разговора:
– Откуда вы? – спросила она Энни, губы и ладони которой были окрашены соком ягод. Этот цвет резко диссонировал с ее рыжими волосами. – Откуда у вас этот акцент?
– Из Бостона, – улыбнулась Энни.
– Ах, ну конечно, – вспомнила Мери. То, как Энни сокращала слова, проглатывая гласные, напоминало одного из Кеннеди.
– Я из очень богатой семьи. – Энни катала ягоды между пальцами. – Мой отец хирург-кардиолог. К нему приезжают люди со всего мира.
В ее голосе звучала гордость и что-то еще. Возможно, тоска.
Правда, я уже какое-то время не видела ни его, ни свою мать.
– Почему?
Энни пожала плечами.
– Ну, они ужасно заняты. Отец весь поглощен своей практикой, а мать – общественной деятельностью, клуб садоводов и все такое прочее. У них никогда не хватало времени для ребенка. Я была единственной, но тем не менее, как мне кажется, лишней. Они просто время от времени подкидывали мне денег. У них было их столько, что они не знали, куда их девать. Я могла получить все, что хотела. Все, что можно было получить за деньги. Сколько бы это ни стоило. – Она всматривалась в горизонт. – Я не собираюсь растить своего сына подобным образом. Ни за что на свете.
После этого первого визита Энни часто навещала Мери – то со своим обожаемым маленьким сыном, то без него. Мери с нетерпением ждала, когда она появится, прислушиваясь, не едет ли по пыльной дороге маленький красный «фольксваген» Энни, или высматривая его с высоты маяка. Энни постоянно ей что-нибудь приносила: домашние булочки или печенье, а иногда и полный обед, который готовила для Мери вместе с обедом для своей семьи. Мери ругала ее:
– Ты не должна тратить на меня свои деньги.
Но Энни отвечала, что это невежливо – отказываться от подарков или говорить о том, сколько они стоили дарителю. Хотя Энни выросла в полном достатке, складывалось впечатление, что в настоящий момент у нее туго с деньгами. Она говорила, что ее мужу приходится помногу работать, нередко вечерами: приходится ездить на дальние фермы, чтобы лечить коров, лошадей, коз. В самом Аутер-Бенкс возможностей для хорошего заработка было недостаточно.