Спасти Москву! Мы грянем громкое Ура!

Романов Герман Иванович

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

И СЕРДЦУ ТРЕВОЖНО В ГРУДИ…

(6 октября 1920 года)

Комрат

— Казаки!!!

Вопли потрясли Григулеску до глубины души, медлить было смертельно опасно. Капитан отбросил в сторону мокрую шинель и, забыв про ранение, лихо выпрыгнул из повозки.

— Засада!

— Обошли!

— Все пропало!

— Спасайтесь!!!

Офицер за эти дни уже привык к подобным сценам и не так нервничал, как в

первый раз. И хотя в охранение обозов ставили пожилых и трусоватых, негодных к боевым действиям в поле солдат, был шанс пресечь панику пока еще в зародыше.

— Да стойте же, идиоты!

Солдаты прямо на глазах молниеносно превращались в очумевшее от животного ужаса стадо. Капитан Григулеску, сжимая в руке «браунинг», метался между ними, щедро наделяя тычками и ударами. Вот только бесполезное было это занятие — страх перед врагом оказался намного сильнее наказания за бегство с поля боя.

— Да остановись ты! Застрелю!

Офицер ощерил зубы, схватив за плечо молодого пулеметчика с исказившимся лицом и округлившимися до невозможности глазами, подернутыми белой пленкой панического отчаяния. Но свой «шош» солдат не бросил, а это внушало определенные надежды.

— Казаки!

— Казаки!!!

Отчаянные крики еще больше раззадорили разбегающихся румынских солдат — впитавшееся в кровь с материнским молоком, с вековых времен знакомое слово моментально вышибло из мозгов все мысли, включив здоровый инстинкт самосохранения, который помог румынам пережить несколько столетий османского владычества.

— Какие казаки?! — взвыл Григулеску. — Откуда они взялись за добрую сотню верст от Бендер?

Румынская армия, разорванная надвое стремительным русским наступлением, настолько живо откатывалась к Пруту, что вряд ли враг смог бы успеть организовать преследование кавалерией. Возможно, с той стороны в село вошел конный разъезд из десятка всадников, но это не великая угроза, ведь в сопровождении обоза шла целая рота.

— Держи из «шоша» улицу, если появятся верховые, режь их из пулемета, — отдав приказ, капитан стал вслушиваться в звуки перестрелки.

Ночной бой всегда страшен для неумелых и необученных толком солдат, что как раз и были под рукою. Григулеску остановился, отдышался немного — сердце перестало колотиться бешеным перестуком.

— Казаки!

Вопли снова резанули ночную темноту, но в них теперь слышалась не истерика, а предсмертный ужас, от которого стынет кровь в жилах. Так кричат, когда видят смерть, опускавшуюся на голову серебристой молнией острого клинка.

Григулеску похолодел, почувствовав, как волосы встают на голове дыбом — сквозь суматошную стрельбу он расслышал дробный цокот копыт, слитный — многих десятков, если не сотен лошадей.

— Пулемет к бою! — Во все горло закричал капитан и обернулся. Команда канула в пустоту — «шош» лежал на повозке, а солдата и след простыл. Француз уже сидел, очумело вертя головою.

— Месье майор, нужно спасаться!

— Зачем, капитан?! Русские наши союзники, мы с ними вместе воевали против бошей. Они меня даже в плен брать не будут, а хорошее вино предложат, а не ваше пойло. Ибо мы не воюем, а дружим!

Григулеску

взвыл — второй французский майор оказался таким же напыщенным болваном, что и первый. Убеждать его в обратном уже не было времени — цокот копыт разносился совсем рядом, и капитан стремглав кинулся за глинобитную стенку какого-то сарая.

В глубине виднелся дом, и офицер бросился к нему, надеясь, что там его спрячут в каком-нибудь подвале либо на чердаке, под стропилами.

— Ай!!!

Глина под ногами ушла вниз, в ноздри ударил вонючий запах разложившейся падали, а тело накрыла холодная жижа. Григулеску понял, что в темноте он не разглядел выгребной ямы и с разбега угодил прямиком в ее зловонное нутро.

— Да что же это…

Ноги нащупали твердь, но жижа поглотила его по самую шею. Капитан посмотрел вверх, на облака, подсвеченные луною. Края ямы возвышались над ним в добром метре, а то и более — вылезти без посторонней помощи оказалось невозможным.

— Каза…

Выкрик оборвался на пронзительной ноте, и офицер понял, что еще один солдат расстался с жизнью. Позыв призвать на помощь тут же застрял в горле комом — умирать капитан не хотел категорически. Теперь яма, ставшая поначалу ловушкой, показалась ему достаточно укромным и желанным местом, чтобы здесь хорошо спрятаться. И зловоние уже совершенно не ощущалось, выдавленное из души более сильным страхом.

— Никита! Возьми Степу и Кеху — осмотри двор. И смотри у меня, все проверь, а то есаул голову снимет! Да ямы выгребные не забудь, они в них любят прятаться!

— Сделаю, господин урядник, всех тварей исколем!

В ответ раздался веселый голос чуть пьяного человека, ибо бой зачастую хмелит лучше вина, и тут же послышался громкий лязг шашки, вынимаемой из ножен.

Григулеску похолодел, хотя казалось, что замерзнуть более уже нельзя. Теперь он знал, что спасения спрятавшимся солдатам не будет — казаки истыкают клинками солому и сено, пройдутся гребенкой по овинам и амбарам, заглянут везде — и сюда тоже.

Он словно наяву увидел острие пики, что с хрустом вошло в его грудь, приколов к земляной стенке, как жука булавкой. И моментально стало горячо, ему даже показалось, что в любой парной и то меньше жара.

В панике он разбросил руки, словно подраненная птица, и случайно ухватился ладонью за сноп камышовых будыльев, что нерадивый хозяин бросил в яму за ненадобностью.

И задохнулся от радости — то было спасение!

— Врешь, меня не найдешь, — прошептал капитан, сноровисто и почти без звука отломав довольно длинную трубку.

Подул в нее — так и есть, старая, потому и выбросили, но для него сущая находка, ибо дышать через нее можно. Он взял конец трубки в зубы и поднырнул под вязанку камышей, стараясь устроиться под ними так, чтобы трубка не торчала, а легла рядом с остальными будыльями.

Теперь нужно было долго и неподвижно лежать, не обращая внимания на начавший терзать тело холод. Это можно было и перетерпеть — жизнь она намного дороже…

Одесса

— Твою мать!