Спасти Москву! Мы грянем громкое Ура!
Шрифт:
— Я буду нем, как катафалк, клянусь честью! — мрачно произнес князь и взглянул на доктора так, что тот съежился. В ледяных глазах его сиятельства прямо читалось — «А не отправить ли вас в расход, милый эскулап, пока вы никому не разболтали?», и никакой ненависти во взоре, лишь холодный расчет битого жизнью полковника.
— Я не скажу никому даже слова!
Краузе действительно испугался, его пальцы задрожали, ибо медик был умен и понял, что есть такие тайны, которые опасны в первую очередь для самого носителя.
— Напротив, доктор! Совсем наоборот, — усмехнулся Фомин. — Вы всем расскажите
Гуляйполе
— За гроши купывы, за гроши!
Никогда еще Нестор Махно не попадался в такую смертельную ловушку, как в эти злосчастные для него октябрьские дни. Сейчас «батька» больше напоминал смертельно раненного тигра в крепкой клетке.
Хотя куда уж крепче — находиться на две сажени под землею в тайном схроне, больше похожем на гробницу. Тут можно было только сидеть или лежать, ибо встать в полный рост, который у Махно и так ниже среднего, не представлялось возможным.
Еду и питье опускали раз в день по деревянной трубе, что служила вентиляцией. Из всех удобств тюфяк, набитый слежавшимся сеном, керосиновая лампа, от которой несло копотью, да вонючее ведро, которое на каторге все называли парашей.
Темнота и зловоние, которое он стоически переносил два дня, уже вызывали лютую злобу. Лучше уж вылезти на белый свет, расстрелять в золотопогонных сволочей обойму надежного «маузера», вдохнуть в легкие, где поселился полученный в тюрьме туберкулез, свежего воздуха, а там можно и смерть достойно принять от раскаленного свинца, как настоящему революционеру и положено.
— С усих сторон скрали, яко волчину…
Махно повернулся на бок — простреленное бедро горело, хотя проверенный годами фельдшер, спустившийся сегодня в лаз, наложил тугую повязку и заверил, что опасности воспаления нет. Только глаза у него были странные, поддернутые собачьей печалью. Словно прощался верный Грицук со своим батькой навсегда.
— У-у, сволочи!
Бедро отозвалось острым приступом боли, Нестор заскрипел стиснутыми зубами, кляня себя за ошибки и беспечность. Он, как и все повстанцы, ожидал, что белогвардейцы будут действовать так же, как прежде, или вроде красных — проводить реквизиции, брать заложников, устраивать облавы. А его «армия» начнет партизанские действия, терзать тылы и громить обозы да разлагать агитацией вражеские войска.
Действительность оказалась намного хуже — белые никого не грабили, мародеров и в помине не было, но вот возможности для партизанства были сведены на нет сразу — решительно и безжалостно.
Весь Гуляйпольский район обложили со всех сторон полудюжиной конных дивизий, которые начали медленное продвижение к центру, проводя в захваченных селениях тотальную зачистку.
Действовали умно — возьмут сотню мужиков и терзают их жандармскими приемчиками. И дрогнули зажиточные селяне, ибо выбор им единственный предлагали — либо в Сибирь на вечное поселение вместе
Стоило одному мужику слабину дать, и все, понеслось — за полмесяца свыше полутора тысяч активных повстанцев либо арестовали, либо перестреляли.
Махно попытался бороться, бросив в рейд два своих пулеметных полка, что могли выкосить из своих пулеметов вражеских всадников, как траву литовкою. Однако не вышло — белые в сабельные атаки теперь не ходили, а немедленно выдвигали свои броневики и орудия.
Хуже того — бросили множество аэропланов, и против атак с воздуха повстанцы оказались совершенно беззащитными. Охота с воздуха шла даже за одиночными тачанками, и степь вскоре от них совершенно очистилась, лишь бычьи упряжки да одноконные крестьянские телеги стали медленно передвигаться по ней.
Самого Махно, получившего осколок в бедро от сброшенной с аэроплана бомбы, потерявшего подругу Галину, ставшую верной женой, и три четверти хлопцев личной сотни конвоя, преданные ему люди спрятали в самом гуляйполе, куда были буквально выдавлены остатки повстанческой армии. И где сейчас вовсю уже шла пресловутая «зачистка»…
— Отмщу…
Махно яростно прошипел сквозь зубы, но в глубине души сам уже понимал, что время для его вольницы кончилось — тут либо красные, либо белые верх возьмут, а его с двух сторон лупить будут. Супротив государственной машины никак не выстоять.
Но чтобы вот так просто, за иудины тридцать сребреников разлад в его войске внести, такого он никак не ожидал, а потому и шипел сейчас от боли, с кровоточащей раной в душе.
— Усих поганцев в расход пустим!
Нестор взял бутылку из мутного стекла и зубами вытащил пробку. Отхлебнул немного, сморщился. Затем отпил уже больше, хотя удовольствия не испытывал.
Это же не чистейшая как слеза горилка — вонючее пойло от боли и воспаления «антоновым огнем» дал ему фельдшер, велев выпить все. Вот он и давился, но пил, а вскоре и полегчало.
Махно почувствовал, что его одолевает сон, делая ватным все тело. Он прикрыл глаза, чувствуя, как проваливается в мягкие объятия дремоты, не в силах им противостоять. В мозгу всплыли печальные глаза Грицука, в которых плескалась…
«Та ж виноватые они!»
Догадка пронзила мозг, рука дернулась к «маузеру», вот только сил не было. И уже погружаясь в пучину забвения, он подумал с острой вспышкой ярости, на мгновение осветившей сознание.
«Он меня отравил, как пасюка-крысу, потому и вину свою чуяв!»
Комрат
Константину Григулеску казалось, что он превратился в скульптуру из насквозь промерзшего дерьма.
Капитан не испытывал ни отвращения к самому себе, ни стыда перед другими офицерами, по приказу которых его выудили из выгребной ямы. Можно было сказать только одно — все чувства в нем полностью замерзли.
— Кого-нибудь еще спасли?
— Никак нет, господин полковник! Остальных побросали в яму убитыми, лишь капитан, судя по всему, сам в ней укрылся!