Спастись ещё возможно
Шрифт:
— Ну, что, получил? — дико орал угреватый юнец примериваясь кинуть еще один кирпич.
Сергей, пошатываясь, чувствуя, как кровь заливает лицо, продолжал держать стойку, и угреватый пятился, не решаясь напасть. Но кто-то напрыгнул сзади. Нет, не один — двое: обхватили и пытались повалить. Сергей двинул плечами, стараясь их сбросить, и тут ударил кирпичом угреватый…
Его долго пинали ногами, пока не послышался, наконец, звук милицейской сирены…
Потом он то проваливался в забытье, то всплывал в реальность и слышал голоса, хотя вовсе не понимал значения слов… И опять звучало в голове “Господи помилуй” — это пел хор, огромный многоголосый хор, такого не соберешь ни на одну службу. Слова прошения растекались далеко-далеко в сознании, и Сергей дивился: “Откуда так много места? Что это за ширь?” Огромные пространства, заполненные
* * *
Через месяц, опираясь на старый, ссуженный ему на время сестрой-хозяйкой, костылик, Сергей вышел за ворота городской больницы. Отсюда, в перспективе улицы Коммунальной, открывался удивительный вид на Свято-Троицкий Собор, и Сергей прежде всего трижды, с поясным поклоном, перекрестился: “Слава Богу за все!” Его переполняла радость: и от того, что дал Господь сил выздороветь за столь недолгий срок (ко всеобщему удивлению врачей!), и от того, что вот-вот грядут праздники — Лазарева суббота, Вербное воскресенье, а там и Пасха Христова; но главная сердечная его радость проистекала от того, что чудесным образом приобщился он Святых Христовых Тайн — впервые в жизни…
А было это так. Еще в начале болезни, когда он, ни жив, ни мертв, лежал в реанимации, случилось придти туда священнику для причащения умирающего. Сергей, помня о епитимии, и не просил, просто смотрел во все глаза, и, наверное, плакал. Батюшка подошел к нему сам и кратко расспросил: кто, мол, таков? Узнав, что верующий, православный — предложил приобщиться. “Я под запрещением за тяжкие согрешения”, — признался Сергей. “Велика ли епитимия?” — “Пять лет”. — “В смертельной опасности, — объяснил батюшка, — больной не лишается причащения, а в случае его выздоровления, епитимия продолжается”. Так Сергей, по милости Божией, приобщился Святых Тайн. И случилось чудо: прямо на глазах встал на ноги. “При вашем-то сильнейшем сотрясении мозга так рано вставать непозволительно!” — пытался, было, воспрепятствовать врач, но где там! “Врачу, исцели себя сам”, — едва не ответил Сергей. Ни сотрясение, ни переломы ноги и пяти ребер не помешали ему восстать, словно как Лазарю четверодневному… Еще, батюшка разрешил тяготивший совесть смутный ком сомнений на счет его поведения там, в парке. “Надо ли было применять силу? — без конца терзал себя Сергей. — Может быть, лучшим было бы смириться, просить, умолять?” Но на исповеди батюшка пояснил, что иногда следует быть воином, когда этого требует правда. “Не грех постоять за правду”, — твердо сказал он, прежде чем накрыть Сергея епитрахилью и прочесть разрешительную молитву…
Сергей улыбался. Он шел навстречу Собору, и радостные слезинки то и дело сбегали по жесткому исхудавшему лицу, теряясь в окончательно поседевшей бороде. “Слава Богу за все, — шептали растрескавшиеся, обескровленные губы. — Слава Богу за все!”
Эпилог
Верующий в Меня, если и умрет, оживет
(Евангелие от Иоанна,
глава 11, стих 25).
Для тысяч горожан это была обычная суббота, каких как минимум четыре в каждый месяц. Разве что теплая, но тут уж сказывался естественный порядок вещей — стоял конец апреля! Обычная суббота… После такой констатации можно было бы поставить точку, поехать вслед за прочими на дачный участок и всласть ковырять там лопатой земную персть. Ан нет! Не следовало в этот день делать ничего подобного (как, впрочем, и в предыдущие дни этой недели). Никак не следовало! И если бы садящиеся в пригородные автобусы люди замерли хотя бы на минутку, опустили свои рюкзачки и внимательно осмотрелись бы вокруг, то непременно заметили бы — непременно! — что вся природа сегодня необыкновенно сосредоточенна и молчалива, что весь мир вокруг будто бы затаился, прижался к земле — испуганно и сиротливо.
А если кому довелось быть в этот день в храме, то он непременно слышал голос Церкви, возвещающий что “эта суббота — воистину есть самый благословенный седьмой день... Это день, когда Христос почивает от трудов Своих по восстановлению мира. Это день, когда Слово Божие, “через Которое все начало быть”, лежит во гробе как мертвый Человек, но в то же время спасая мир и отверзая гробницы. Сия суббота есть преблагословенная, в ней же Христос уснув воскреснет тридневен…”
Страстная седмица…
В субботу после обеда Анастасиевский сквер был пустынен и тих. Гомон детворы из детского парка сюда почти что не долетал. Впрочем, и детворы-то было, как говорится, кот наплакал — так, десятка полтора-два карапузов с сонными бабульками. Отсюда, с горки от Анастасиевской церкви, все они хорошо просматривались: и маленькие, неутомимо снующие от качелей к карусели, детские фигурки, и их grands-mamans, клюющие носами на скамейках. Но старик и юноша, стоящие сейчас возле высокого церковного крыльца совсем не смотрели по сторонам поскольку были увлечены разговором. Они подошли сюда минут пять назад и если бы кто-то проследил их путь, то безусловно выяснилось бы, что давеча только вышли они из отстоящего недалече храма Архангела Михаила, в котором усердно отстояли службу. Потом, купив в булочной нарезной батон, они неспешно проследовали в эту часть парка, где в сей момент и находились.
— Ну, послушай, дед, — говорил юноша, нервно отщипывая от батона и отправляя кусочки в рот, — сколько же сегодня было прихожан? Двадцать, от силы тридцать. Так?
— Так, — ответил старик, жестом отказываясь от любезно протянутого ему внуком угощения, — и что же?
— А то, — проглатывая кусок покрупней, юноша двинул вперед подбородком, — в нашем, не самом маленьком храме — тридцать, в соборе — сорок, в храме Александра Невского — сто. В общем на весь город — не более пятисот прихожан. Это лишь четверть процента от числа горожан, дед! А ты говоришь — мы третий Рим! Да где там…
Медленным шагом они двинулись в сторону своей заветной скамеечки, где по большей части и происходили самые главные их беседы. Теперь там сидел какой-то человек: худой, с седой шевелюрой и такой же совершенно седой бородой. Рядом, опертый на скамейку, стоял костылик. Человек склонил голову на грудь и, кажется, дремал. Скользнув по нему взглядом, юноша нахмурился, но старик указал рукой на свободную часть скамьи:
— Садись внук, место предостаточно. Так вот, это не я говорю, это блаженной памяти старец Филофей, это его слова: “Два убо Рима падоша, а третий стоит, а четвертому не быти”. И я считаю эту формулу весьма справедливой. Захлестнуло житейское море весь мир и все прибывает вода, но незыблемо стоят островки Православия. У нас только и стоят, все прочее уже залило. Но пока стоят они — будет стоять наша Россия. Помнишь, что сказал преподобный Серафим Саровский? “За Православие Господь помилует Россию”. Вот так — за Православие! И весь мир будет стоять, как за якорь держась за Россию. Правда, не желает он этого понимать, беда это его, но тут уж ни куда не денешься. Наш это подвиг — держать мир. Наш! А то, что стадо малое, так это и Христос когда еще говорил. “Не бойся малое стадо!” Малое! А ты говоришь четверть процента. И потом, плохо ты знаешь свой народ. Его лишь всколыхни и завтра наполнятся все храмы, вера не исчезла, она дремлет и ждет пробуждения. Вот, может быть, на грядущую Пасху и оживит Воскресший Господь чью-то уснувшую душу?
— Да нет, дед, — в запальчивости махнул рукой внук, — это ты не знаешь сегодняшних людей, особенно молодежь. Ни чем их не проймешь и не разбудишь. Не желают они спасаться и не будут. Не возможно это…
Но тут вдруг поднял голову дремавший седоголовый человек и совсем тихо, почти что шепотом, сказал:
— Спастись еще возможно…
Сказал тихо, но его хорошо услышали и старик и юноша. Оба они одновременно подумали, что будто бы уже видели где-то это лицо, но… не вспомнили — ни тот, ни другой.
— Простите, что вы сказали? — переспросил старик.
— Спастись возможно всем, — еще раз повторил, впрочем, чуть уклонившись от прежних слов, странный человек, и поднялся со скамьи.
Опираясь на костылик и чуть прихрамывая, он медленно пошел по аллейке к выходу на проспект и вскоре совсем исчез из виду. А дед и внук, молчаливо застывшие на скамейке, все еще будто бы слышали эти его слова, витающие в воздухе, как три маленьких кружевных облака:
“Спастись…
возможно…