Спи ко мне

Лукас Ольга

– И душа умирает?

– Нет. Душа готова воплотиться. Воплотиться в младенца.

– Значит, сначала появляется душа, а когда умирают те, кто её породил – она рождается уже у других людей, в виде ребёнка?

– Ну, если грубо вырубать из камня – то да, именно так.

– А когда человек умирает, куда воплощается его душа? В нового человека?

– Этого никто не знает. Может быть, она уходит в другой мир. Или воплощается в дерево.

– А как же жизнь после смерти? В хрупком мире никто в неё не верит?

– Есть много сказок

про оживших мертвецов. Это выдумки, созданные рассказчиками-мастерами для увеселения. Они развлекают, но не рассказывают о том, что есть на самом деле.

– Жутковато жить, если после смерти тебя ожидает неизвестность. Мне больше нравится верить в переселение душ.

– Во что бы ты ни верила – ты не можешь этого знать наверняка. А значит, тебя всё равно ожидает неизвестность, – ответил Рыба.

С залива налетел порыв ветра, вероломный и внезапный. Пронёсся, как сверхзвуковой самолёт, вырвал с корнем синие ромашки, разметал горку расписных подушек, сушившихся на солнце, сорвал с Наташи шляпу, зашвырнул её далеко от набережной – и снова всё стихло.

– Бежим за ней, скорее! – крикнула Наташа.

– Так ветром же унесло, – отвечал Рыба, не трогаясь с места.

– Ну так я и говорю – бежим!

– Забудь. То, что уносит ветер, надо забыть.

И про шляпу больше не вспоминали. При следующей встрече Рыба подарил Наташе новую.

Сильный ветер был в хрупком мире редкостью. Чуть позже Наташа заметит, что с ветром здесь не состязаются, не спорят, не мерятся силами. Если что-то сделал ветер – значит, такова его воля.

Теперь прояснился смысл выражения «Чтоб тебя ветром унесло». Всё, что уносил ветер – забывали. И когда ветер уносился прочь – забывали и о нём тоже.

Галерея, в которой был намечен показ картины, оказалась небольшим скромно украшенным зданием с высокими куполообразными потолками. Оно чем-то походило на католический храм – обнаружились даже деревянные скамеечки для прихожан. Наташа поискала глазами орган – но он был задёрнут занавесью из небеленого холста, не разукрашенного даже какими-нибудь дешевыми стразами.

Все, кому повезло достать билеты на премьеру, приехали заранее и, должно быть, расселись по своим местам. Наташа видела тени, слышала обрывки разговоров, даже различала некоторых людей – немногих. Наверное, большинство из тех, кто пришел сюда, думают о картине, а не о том, как показать свои наряды.

– С-садись, – прошептал Рыба. Он очень волновался. И все тоже очень волновались. Это был первый показ работы, которую художник создавал двадцать лет. Последняя его картина до сих пор остаётся непревзойдённым шедевром.

«Интересно, – подумала Наташа, – что в наше время можно рисовать двадцать лет? Это же не “Явление Христа народу”. И каково это – каждый день, двадцать лет подряд, вставать, идти делать что-то одно? Одно и то же? Какое же это творчество? Это рутина, станок почище любого другого. Ведь уже вписался в это, и нельзя уйти. И каким уверенным надо быть. А вдруг ты двадцать лет подряд делал

не шедевр, а фуфло?»

– Простите, место занято, – сказал куда-то в пустоту Рыба и положил руку Наташе на колени.

Наташа постепенно постигала причинно-следственные связи, царившие в хрупком мире. Любая встреча с произведением, созданным художником, будь то музыка, живопись, литература, декламация, танец – да что угодно, – происходила в одной из специальных галерей. Искусство нельзя было снять с полки и поставить обратно, нельзя было включить его и отвлечься на приготовление пищи. Каждое свидание с творением художника обставлялось как праздник.

– А если мне очень хочется послушать музыку, когда я готовлю обед? – спросила Наташа. – Мне что, самой себе петь?

– Почему? – удивился Рыба. – Никто не запрещает слушать музыку, сделанную мастерами.

– Ой, нет, всё. На сегодня теории хватит. Давай уже сюда своё искусство!

Постепенно в галерее стихли все шорохи. Освещение сделалось как в пасмурный июльский полдень, когда все небо аккуратно и ровно затянуто тонкими белыми облаками.

– Картина называется «Закат над Зеленым морем», – шепнул Рыба на ухо Наташе.

Невидимая рука дёрнула занавесь, та поползла в сторону, но вместо ожидаемого органа за ней обнаружилось огромное – метров пять в ширину – видение, нарисованное масляными красками, и при этом подвижное, словно живое.

Травянисто-зеленые волны спокойно дышали во сне. Красное солнце опускалось за горизонт, даря небу и морю оттенки, которые невозможно передать с помощью самой совершенной видеокамеры.

Время застыло и при этом двигалось. Все собравшиеся в зале оказались разом и зрителями, и частью картины. Постепенно скрылась из вида солнечная рыжая макушка, по небу побежали изумрудные облака, море стало тёмно-зелёным и вдруг отхлынуло, обнажив песчаное дно. На небе, не вполне утратившем изумрудный оттенок, повисла зеленоватая луна. Прорисована была не только каждая песчинка, но и каждый лунный отблеск на этой песчинке. Нервы – а может быть, какие-то мышцы, отвечающие за восприятие прекрасного, – напряглись до предела. Хотелось закричать: «Пожалуйста, поставьте на паузу или сделайте чуть похуже, это слишком хорошо, я больше не могу смотреть!»

Но закричать Наташа не смогла, как не смогла оторвать глаз от чудесного видения. Картина, как торопливый разговор на иностранном языке, была понятна в общих чертах, но ускользала в нюансах и деталях. Сил на понимание уже почти не осталось – но откуда-то взялись силы на то, чтобы запоминать.

Море царственно вернулось в своё ложе. На тёмных волнах покачивалась лунная дорожка. По небу двигались прозрачные облака, но различить их можно было только в самой освещённой точке неба – когда они, как тени привидений, проплывали под зеленоватой луной. И вдруг всё замерло. Теперь на картину можно было смотреть без тоскливого ощущения собственной недолговечности на фоне головокружительной необъятности мира.