Список войны
Шрифт:
Горшков двигался первым, замыкающим он поставил старшину, тот прикрывал цепочку.
В воющих, крутящихся бешено хвостах снега благополучно обошли окоп немецкого боевого охранения с заиндевелым пулемётом, грозно, на манер зенитки задравшим вверх ствол, потом одолели перемычку, разделявшую две линии окопов, и очутились в степи.
Фронт трещал по швам, сплошной укреплённой линии не было ни у нас, ни у немцев, в неразберихе этой на фрицев можно было нарваться в собственном тылу, а в тылу фашистском найти наших. Как будет разрублен этот сложный узел, пока не знал никто.
Карта — хорошая карта, немецкая, генштабовская, которая имелась у Горшкова, оказалась плохой помощницей — все приметы, указанные на карте, были скрыты снегом, зимой, вьюгой, темнотой; от хуторов, указанных на ней, остались лишь рожки да ножки, от деревень — отдельные дома, издырявленные осколками снарядов, да голые печные трубы.
В длинной скирде соломы, стоявшей на краю оврага, решили немного отдохнуть, сориентироваться, прикинуть поточнее, где в этом воющем пространстве находится север, а где юг.
Расстелив карту, Горшков осветил её фонариком, определил место, где они находятся, — хотя и не был уверен, что место это определил точно, прикинул, куда двигаться дальше…
Надо было узнать, понять, какие у немцев имеются силы, сколько их, по каким целям может работать артиллерия, что вообще сосредоточено у фрицев в тылу? Вопросы, вопросы, вопросы. И на все надо получить ответы.
Разведчики не думали, что фрицы могут организовать им в степи ловушку, но те оказались хитрее разведчиков — сумели организовать.
Днём в степи на многокилометровом промороженном пространстве укрыться негде — любая перемещающаяся точка заметна издалека — иногда даже в метель, в промежуток между двумя порывами ветра, когда нечистая сила переводит дыхание, либо переключается с одной скорости на другую, — перемещаться можно только ночью.
Как бы там ни было, немцы засекли их. Засекли той же ночью и поняли, что это за группа.
В неглубокой балке, где был вырыт колодец и неуклюжей фигурой высился журавель, на который неровно, но очень крепко нахлобучилась целая копна, Горшков дал команду остановиться.
— Перекур десять минут, — сказал он, — надо сориентироваться.
Старший лейтенант вытащил из сумки карту и вдруг ощутил, как горло ему сжало что-то острое, крепкое — ну будто бы пришла беда, а он о ней ничего не знает, лишь чувствует шкурой своей, кожей лица, кончиками пальцев, — ощущает, но пока не ведает, что это за беда конкретно… Горшков огляделся.
У самого липа его плясал, крутился чёртом тугой снежный хвост, столбом взвивался вверх, потом опадал, рассыпался на мелкие твёрдые брызги и в то же мгновение вновь начинал скручиваться в неприятную холодную плеть. Неожиданно краем уха он поймал резкий звук, словно где-то недалеко сделала перегазовку машина, в следующее мгновение звук исчез.
Старший лейтенант напрягся, рассчитывая услышать этот звук вновь, но не тут-то было — всё забил пьяный гогот ветра, скрип снега, тяжёлый звон, с которым земля сопротивлялась пурге, грохот пространства, вышибающий невольно из глаз искры.
Для того чтобы днём хоть как-то маскироваться в секущей бели зимы, в мороз, каждый из бойцов взял с собою простынь — в несколько секунд её можно накинуть на себя, завязать на шее узлом на манер плащ-палатки, и всё — защитник Родины почти невидим, он — одного колера с белым снегом.
Горшков согнулся, сверху его прикрыл старшина, с другой стороны навис Мустафа, старший лейтенант расправил карту и зажёг фонарик.
Он не успел ничего разглядеть, как вдруг на краю лощинки зажёгся сильный прожектор, ножом прорезал крутящееся, захламленное крупным снегом пространство; плоский лезвистый луч был так силён и упруг, что мог снести кому-нибудь голову. Горшков скинул с себя Мустафу, выпрямился, будто подкинутый пружиной — к яростному, острому, как кинжал прожектору добавились ещё четыре: два слева, два справа, сошлись на группе людей, зажатых в лощине.
— Чёрт! — выругался старший лейтенант, дёрнулся, разворачиваясь на полный оборот, на все триста шестьдесят градусов, снова дёрнулся, но осёкся, почувствовав, что сзади, за спиной, также зажёгся прожектор. Ещё один.
Они были зажаты в кольцо.
— Русские, сдавайтесь! — послышался железный голос, усиленный рупором, в то же мгновение, заглушая его, голодно взвыл, загоготал ветер, отнёс голос в сторону, и Горшков стремительно рванулся назад, дал из автомата очередь. По электрическому лучу, естественно, не попал, хотя отчётливо услышал, как пули всадились во что-то серьёзное, гулкое и отрикошетили в сторону.
«Танки, — понял он, — нас окружили танками. Как же они сумели это сделать? Совершенно невидимо, неслышимо… Как?»
В ответ на автоматную очередь старшего лейтенанта ударил пулемёт, снег около ног Горшкова взрыхлился невысокими сияющими султанами, рассыпался искрящимся сеевом.
— Русские, вы окружены! — послышался тот же самый железный голос, всколыхнул крутящееся визгливое пространство, смешал вьющиеся снеговые хвосты. — Сдавайтесь!
Снег около ног старшего лейтенанта снова вспорола пулемётная очередь. Сзади также ударил танковый пулемёт, прорявкал гулко — этот ствол был крупнее калибром, от пуль под ногами разведчиков задрожала земля, Волька даже взвизгнул и свалился на снег. В следующее мгновение вскочил. Оборванный клок простыни свисал у него с плеча, будто кусок греческой туники.
— Сдавайтесь! — снова врезался в грохочущее пространство железный голос. — Сопротивление бесполезно. Бросайте оружие!
Горшков покосился на Мустафу, стоявшего рядом, пошевелил губами немо, облизал их языком, не боясь, что влажную плоть ошпарит мороз, и прохрипел громко:
— Давай, Мустафа!
Мустафа покосился на командира, понял, что происходит у того в душе и швырнул автомат себе под ноги. Близко швырнул, так, чтобы в одно мгновение можно было дотянуться до него.
— Правильно. Бросайте оружие! — человек с железным голосом неплохо знал русский язык, говорил чисто, без немецкого «заикания».