Список войны
Шрифт:
Горшков проводил земляка, вздохнул зажато — больше ничем помочь Артюхову он не мог, махнул рукой обречённо — в этот красноречивый жест он вложил всю досаду, всю боль, что переполняла его, и двинулся назад, на сопочку: ни Мустафу, ни Соломина оставлять там было нельзя.
Контуженных вообще нельзя оставлять без присмотра.
Наступление не состоялось. Говорят, где-то сбоку пробовали наступать на немцев два стрелковых полка, но ничего у них не получилось — а может, вообще это было не наступление, а обычная разведка боем прошлась по нейтральному пространству с оружием в руках, может, было что-то ещё, — после этого противоборствующие армии вновь встали в долгую оборону. Тем временем высшее командование справедливо посчитало, что слишком накладно держать полновесный артиллерийский полк на бездействующем участке фронта, и перебросило 685-й артполк на юг, под Сталинград, где шли затяжные, очень тяжёлые бои и просвета не было видно, — перебросило целиком, вместе с пушками, людьми, штабными бумагами и знаменем, с дедками хозяйственной роты, обеспечивающей жизнедеятельность командиров, и лошадьми, которые таскали пушки лучше постоянно ломающихся на морозе тракторов.
Наступила зима. Лютая была та зима, каленая, редкая по своей суровости, сволочная…
На постой разведчики определились в одной из задымлённых хат степного села, окружённого глубокой кривой балкой — балка та была согнута подковой и обеими своими торцами упиралась в тощую маленькую реку, которую и ворона могла перепрыгнуть без всякого разбега. Впрочем, как слышал Мустафа, незначительная речушка эта вроде бы впадала в саму Волгу, и это обстоятельство невольно возвышало речку над всем сущим, укоренившимся в здешних местах.
На пол бросили несколько охапок соломы, хозяйка — вдовая беловолосая старуха — вместе с шустрым внуком протопила печку, и разведчики повалились на солому спать — назавтра намечалось всей группой выйти в поиск — слишком много непонятного, мутного было во фронтовой обстановке, слишком всё перемешалось — в иных местах вообще не дано было определить, где свои, а где чужие.
Штаб полка требовал от разведчиков уточнений — надо было совершенно точно знать, где проходят стыки частей, где окопались немецкие артиллеристы и сколько имеют стволов, много ли у противника танков и есть ли среди них новые, именуемое «тиграми», страшные, о которых по фронту идёт недобрая слава — русские пушки, дескать, их не берут — не берут, хотя бьют в лоб; и всё тут! А Горшков в это не верил: нет такой брони, которую бы не взяла русская пушка. Он сам видел, как полковые гаубицы с лёгкостью необыкновенной прошивали толстый крупповский металл, только жиденькая, мгновенно застывающая красная струйка несколько секунд лилась из круглого оплавленного отверстия. Так что пусть про «тигров» не рассказывают сказочки, артиллеристы его полка — мужики учёные…
Он оглядел своих сморенных, обессилевших от прожитого дня и выпитого самогона разведчиков, разметавшихся на полу, — завтра все они пойдут с ним. И Мустафа, и Охворостов Егор Сергеевич, и Игорь Довгялло, и сержант Соломин, и дядя Слава Дульнев, и Волька со смешной фамилией Подоприворота, и Амурцев со своими однопополненцами Макаровым, Шуваловым и Новаком, и двое необкатанных, пристрявших к разведчикам уже здесь, на новом месте, двое ефрейторов — белорус Кузыка и опытный охотник Торопов, попавший на фронт из северных добычливых мест, где живут остяки… Всем нашлось место в тесной деревенской хатке с земляным полом, хоть и мало места было, некоторые — Амурцев и Соломин, например, — вообще лежали, боком, теснились друг к другу, а вместились все, никто не остался на улице, на морозе.
Пол земляной, конечно, был убог, старший лейтенант давно не видел такого, утоптанного до асфальтовой твёрдости пола, но бедность, как известно, не порок. Россия всегда была бедной.
Только на узкой полоске, отгороженной занавеской, поблескивал свежей желтизной деревянный пол — там были положены доски, подогнаны друг к дружке тщательно, выскоблены ножом, — в старухины покои, за занавеску, никому из посторонних, в том числе и командиру разведчиков, ходу не было.
Пердунок, которого также перевезли сюда, на новые позиции, примостился в ногах у старшины и спал, будто взрослый мужик, с тихим храпом, — только густые лохмотья шерсти, выросшие на боках, будто у некого диковинного животного, вздымались мерно вверх и опускались, вздымались и опускались.
В висках у Горшкова что-то позванивало словно кто-то над ухом упрямо тёр железкой о железку, руки ныли — больше всего ныли костяшки пальцев, сами суставы, способ борьбы с болью был лишь один — выпить водки или самогонки.
Водки не было — тылы полка, как объясняют в таких случаях, не подтянулись, — а вот самогонка была, сноровистый Мустафа где-то выменял на трофейный эсесовский кортик трёхлитровую банку мутного, белёсого словно сильно разведённое молоко первача.
Первач оказался таким крепким, что Волька, хлебнув его — глоток, видать, был слишком большим, — чуть сознание не потерял: из ноздрей у парня даже пузыри полезли. Охворостов, узрев такое дело, отнял у Вольки кружку и рявкнул хрипло:
— Не умеешь пить — не берись!
Волька виновато повесил голову.
А Мустафа, выпив, впервые за всё время пребывания в разведке разоткровенничался:
— Я, не поверите, мужики, на одной заставе с Карацупой служил.
— С кем, с кем? — неверяще прищурил один глаз Соломин.
— С Карацупой. Никитой его звали… А отчество не помню.
— С тем самым, что ли? Который в паре с овчаркой целую армию нарушителей словил?
— С ним самым.
— Да ты у нас, брат Мустафа, оказывается, знаменитый?
Соломин присел перед Мустафой на корточки, оценивающе склонил голову на одно плечо, потом переместил её на другое.
— Знаменитый, — подтвердил Мустафа, — как телёнок, которому не досталось маминой титьки — всё молоко сожрала хозяйка.
— Хороший мужик хоть был он, твой Карацупа?
— Очень.
— Ладно, выпьем за память его, — Соломин приподнял кружку, наклонил её чуть в сторону, проверяя, есть что-нибудь внутри или всё уже кончилось. В кружке бултыхнулась жидкость. — Итак, за память…
— Ну зачем же, — Мустафа протестующе крутнул головой. — Какая память? Карацупа жив.
— Жи-ив? — вид у Соломина сделался пьяным, он недоумённо похлопал глазами. — Он ведь такой знаменитый, что я думал — давно уже умер.
— Живой, здоровый и вообще всех нас переживёт. Слава Аллаху!
— Как же ты, такой праведный, со знаменитостями вместе служил, хлеб-соль из одной тарелки пальцами брал, потом до лагеря докатился? А, Мустафа?
— У вас, у русских, есть же пословица насчёт тюрьмы да сумы? Есть. Мы, башкиры, считаем её правильной и тоже признаём, — дальше Мустафа на эту тему распространяться не пожелал, налил себе ещё немного самогона и, брякая зубами о край кружки, выпил. Затем завалился спать. Чтобы никого больше не видеть и не слышать, натянул на голову телогрейку, поёрзал немного ногами по соломе, укладываясь поудобнее, и затих.
Сейчас уже спали все — и старички, и новички, и дядя Слава Дульнев с Волькой, и строгий старшина Охворостов, поставивший около лица, около чуткого носа своего ведомую всем кружку с выцарапанными ножом инициалами «О.Е.С.» В кружке, правда, ничего не было, Охворостов всё выпил, но дух крепкий, дразнящий, щекочущий ноздри, продолжал оставаться, и старшина, не просыпаясь, возбуждённо шевелил своим рубильником, сжимал и разжимал ноздри, получал удовольствие.
Сон сморил и старшего лейтенанта, он подгрёб под себя немного соломы и улёгся на краю земляного пола, натянул на плечи старый, видавший виды командирский полушубок и сам не заметил, как уснул.