Сплоченность
Шрифт:
Долго ходили вокруг хаты, сетовали, что сжечь ее нельзя, так как стояла она неудобно: подожжешь — сосед-староста сгорит. Тогда сорвали злость на другом: перебили все окна, ломом разрушили печь, свернули трубу.
— Приведешь сына — вернем обратно скотину, — перед отъездом снова попытался образумить Авгинью начальник полиции.
— Я же вам сказала, куда он пошел.
Язэп Шишка выстрелил над ее ухом, крикнул:
— Приведешь?
— Как же я приведу, если его нет здесь?
Стеком он стал бить ее по голове,
— Приведешь?
Ни словом, ни движением не ответила Авгинья. Язэп Шишка выругался и, разъяренный, выскочил на улицу, по которой полицейские гнали на площадь толпу жителей деревни.
Все — и стар, и млад — согнаны были к клубу.
Люди с ужасом смотрели то на семью Корчика, окруженную конвоем, то на гитлеровцев и полицейских, оцепивших площадь.
— Ох, гады! Что они задумали? — дрожащим голосом говорила Надя, прижимаясь к отцу.
— Успокойся, доченька. Всех не перестреляют. Отольются им наши слезы, — утешал ее Макар, сам вздрагивая при мысли о том, что собирались делать фашисты.
— А Бошкины!.. Смотрите, как стараются, — кивнула Надя в сторону клуба, куда Федос и Игнат принесли стол и три стула.
— Ничего, себе на горе стараются, — отозвалась Надина мать. — Бог все видит и помнит…
Бошкины поставили стол, стулья и, взглянув в конец площади, застыли в почтительных позах: к клубу приближались Рауберман с переводчиком и Шишка. Они подошли к столу и расселись. Федос попятился назад, к группе полицейских, и, приставив винтовку к ноге, застыл на месте. Игнат же стоял, опершись ладонью об угол стола. Он поговорил о чем-то с переводчиком, затем, окинув взглядом толпу, сказал:
— Граждане! К нам приехали уважаемые господа из Калиновки. Нам, темным людям, объяснит сейчас господин комендант, как по нашей глупости неприятности выходят… Так что послушаем… Давайте поближе сюда!
Староста кашлянул в свой широкий волосатый кулак и отошел назад.
Рауберман не стал ждать, когда толпа пододвинется ближе. Он поднялся с места и стал перед столом; сбоку, точно его тень, появилась фигура переводчика. Рауберман впился взглядом в толпу и начал свою речь.
— Московские агенты трубят, будто мы пришли сюда, чтобы вас грабить и разорять, чтобы овладеть вашей землей… — зачастил переводчик, когда Рауберман сделал паузу. — Но разве это так? Разве мы не защищаем вас, белорусов? Разве мы не боремся за ваши интересы?
— Нашелся борец-защитник, — сказал Макар, взглянув на дочку и на ее подругу Ольгу Скакун. — Вон еще борец за столом сидит — Язэп Шишка. В гражданскую войну с бандами водился, потом колхозные фермы поджигал да слухи всякие распускал, а теперь со своей полицией по району шныряет.
— Мы в Белоруссии не впервые. Мы были здесь в 1919 году. И тогда много сделали для возрождения вашей страны.
— Бреши, бреши… Помню, как вы возрождали. Где ни пройдете — кровь
— И вот мы снова в Белоруссии. Мы пришли сюда не только ради наших интересов, мы заботимся и о вашей судьбе.
— Напрасно пришли, — тихо проговорила Ольга. — Потом жалеть будете.
— Мы здесь сегодня не случайно: среди вас нашлись дурные люди, они пошли против нашей власти. Возле вашей деревни убиты трое полицейских. Здесь есть элементы, которые помогают партизанам, срывают наши мероприятия. Мы их накажем. Пусть это наказание не озлобит вас, но послужит вам предупреждением.
— Вот душа звериная! Водит ножом у тебя по горлу и еще, скаля зубы, говорит: «Не пугайся», — гневно пробормотал Макар.
— Мы знаем, по чьей вине происходят в селах беспорядки. Это мутят Камлюк и Струшня… А вы им содействуете. Почему не выдаете бунтовщиков, не кончаете с беспорядками? Мы обращаемся с призывом: помогите нам захватить Камлюка и Струшню. Кто поможет, тому награда: тридцать тысяч рейхсмарок, земли навечно двадцать гектаров.
Рауберман умолк и, кивком головы дав знак начальнику полиции действовать дальше, сел на место. Язэп Шишка, высокий и тощий, с бегающими глазками, вышел из-за стола и крикнул:
— Арестованных к стенке!
Три автоматчика подвели старого Корчика, его жену и десятилетнего сына к стене клубного здания. Лица арестованных были в крови и ссадинах, разорванная одежда висела лохмотьями. Видно было, что их жестоко пытали.
— Так скажешь, где сын скрывается? — подойдя к Корчику вплотную, крикнул Шишка.
— Я вам уже сказал: ничего не знаю о нем, — спокойно ответил старик.
— Врешь! Говори, пока не поздно… А хлеб куда спрятал? С кем прятал? Где хлеб? Партизанам передал?
Корчик молчал, опустив голову.
— Ну, отвечай же, признавайся! Ах ты!..
Шишка размахивал руками, ругался, но на старика это не действовало, он был нем, как стена, у которой стоял. Все шло не так, как хотелось бы Шишке. Разъяренный, он вдруг прикладом автомата злобно ткнул старика в грудь. Корчик покачнулся и еле удержался на ногах. К нему с плачем кинулись жена и сын. По толпе пробежал ропот.
— Гадина ты! — обернувшись к начальнику полиции, неожиданно крикнул сын Корчика.
Шишка наотмашь ударил его автоматом по голове. Мальчик охнул и сел на землю. С его головы скатилась шапчонка, и все увидели, как белокурые волосы залились кровью.
— Дитятко мое родненькое!.. — бросившись к сыну, в отчаянии заголосила мать.
Толпа вздрогнула, загудела. Оглянувшись на нее, Шишка подбежал к автоматчикам и скомандовал:
— Огонь!
Над площадью пронесся треск автоматов.
— Разойдись! — крикнул Шишка толпе.
Под свистки и брань полицейских люди, объятые ужасом и гневом, бросились к своим домам.