Сплоченность
Шрифт:
— Что такое? — удивленно взглянул Рауберман.
— У меня тетка тут, в деревне. Единственная. Конвоиры захватили ее у колодца и погнали вместе с другими в Гроховку. Меня в это время не было: пакет ваш возил в соседнюю часть. Помогите освободить тетку.
— Ты хочешь поехать за ней? — прищурив правый глаз, спросил Рауберман с нотками гнева в голосе. — А задание?
— Я на задание иду, — у Бошкина трусливо забегали глаза. — А относительно тетки прошу… чтоб радиограмму в Гроховку… Юрковец — ее фамилия… Ходора…
— Пошлем, — уже спокойно ответил Рауберман и ухмыльнулся. —
Бошкин козырнул и, круто повернувшись, вышел. Когда за ним закрылась дверь, Рауберман возмущенно выругался:
— Дурак! Нужна мне твоя тетка! Плохо проведешь отделения — самого погоним следом за ней!
Гольц, получив последние указания, заторопился во двор. Еще с крыльца он подал команду, и разведчики, стуча оружием, мгновенно тронулись с места.
Они миновали сад и вышли на дорогу. Окрестность окутывал вечерний сумрак. У Родников усиливалась стрельба.
Бошкин шел рядом с Гольцем впереди колонны. Неожиданно из темноты показались Надя и Ольга. Их гнал солдат на ночлег в деревню. Встретившись с девушками, Бошкин бросил им:
— Прощайте! Я еще вернусь!
Надя немного подождала и потом, оглянувшись назад, тихо сказала:
— Иди, чтоб тебе возврата не было!
18
По городской площади быстро двигались колонны людей, с грохотом проносились повозки. Облака пыли поднимались вверх, относились ветром в сторону Заречья. Серые вечерние сумерки колыхались в отблесках пожаров. Все было в движении, в тревоге.
Камлюк стоял на краю площади, у здания райкома, и следил за ходом эвакуации. К нему один за другим подбегали командиры, связные, посыльные. Кто рапортовал о выполнении задания, кто обращался за советом, кто получал новое приказание.
— Выгрузка складов закончена, — появившись из темноты, доложил командир хозяйственного взвода. — Что прикажете делать дальше?
— Одно отделение направь сопровождать обоз, а три — к минерам. Пусть помогут делать завалы, минировать дороги. Сам веди отделения.
— Есть! Можно выполнять?
— Идите! Хорошо постарайтесь там. Чтоб гитлеровцы не тащились по нашим следам! — крикнул Камлюк вслед командиру взвода.
Подъехал связной, доложил:
— У аэродрома фашисты с двух сторон обложили большак. Бешено напирают. Дальше сдерживать нет сил…
— А если отведете заслоны, в мешке никто из наших не очутится? — спросил Камлюк после короткого раздумья.
— Нет.
— В таком случае, может получиться чудесно! Натравите одну группу противника на другую, а сами незаметно отойдите. Пусть набьют себе шишки. Пока опомнятся — наших и след простынет.
Связной вскочил на коня и поскакал. Камлюк проводил его взглядом и продолжал наблюдать за движением на площади. Бесконечно тянулись повозки. Это проезжали партизанские семьи Калиновки. Чего только не было на этих повозках! На них горами возвышались мешки, узлы,
Вскоре последние повозки обоза горожан прогрохотали по площади и скрылись в сумерках. И тогда со всех концов Калиновки потекли на родниковский большак подразделения партизан. На окраинах города, там, откуда отходили партизаны, слышалась стрельба, разрывы снарядов и мин; начинались пожары. К Камлюку чаще, чем раньше, стали подбегать связные.
— Минирование закончено!
— Зареченский мост взорван!
— Противник ворвался на западную окраину Калиновки!
Камлюк слушал и, наблюдая за подразделениями, проходившими через площадь, чувствовал, как сердце сжимается болью. Наступал конец обороны. Родной город, который, казалось, еще только вчера был вырван из вражеских когтей, теперь снова обрекался на муки. О нем Камлюк думал, как о дорогом, тяжело раненном друге, с которым приходится расставаться.
— Кузьма Михайлович, арьергарды отходят, — сказал Сенька Гудкевич, взнуздывая лошадей. — Нельзя задерживаться.
Камлюк ничего не ответил, чувствуя, что, если заговорит, голос его может предательски задрожать. Молча он подошел к своей лошади, положил руку на седло, но садиться не спешил, задумчиво смотрел теперь уже не на площадь, а на всю Калиновку, охваченную огненной подковой.
На его лице вздрагивали отблески пожара. Он имел вид человека, который собрался в большую и трудную дорогу и перед отъездом из дому на мгновение задержался у порога, еще раз по-хозяйски обдумывая, все ли, что понадобится в дальнейшем, взято им, не забыто ли что-нибудь…
— Поехали! — наконец решительно сказал он и вскочил в седло.
Камлюк был возле Родников, когда получил сообщение о прорыве блокады. Обрадованный, он весело толкнул Пилипа Гордеевича в плечо;
— Ай да Злобич! Молодчина!
— О прорыве надо сообщить оперативному центру, — спокойно отозвался Струшня.
— Обязательно, — подхватил Камлюк и, взглянув на связного, который привез эту весть, приказал: — Поезжай к радистам. Пусть передадут оперативному центру.
Связной поехал, а Камлюк, окрыленный радостным событием, энергично принялся подгонять колонны. Он носился на своем коне между повозками, между рядами людей — где бросал подбадривающее слово, где поругивал, где отдавал суровый приказ.
А по обеим сторонам дороги не прекращалась стрельба. Чем дальше двигались, тем она становилась сильней. Когда въехали на выгон Родников, стрельба вызвала в колоннах особенную тревогу. Гитлеровцы держали выгон под артиллерийским обстрелом, на южной и северной окраинах деревни вели сильный пулеметно-автоматный огонь, стремясь сломить сопротивление партизанских заслонов и прорваться на большак.