Сплоченность
Шрифт:
— Гранаты! — крикнул Новиков и вместе с другими отскочил за деревья.
Раздался сильный взрыв. Из башни танка забило пламя с черными клубами дыма. Гитлеровские автоматчики шарахнулись в сторону и побежали к лесу. Им навстречу выкатились ряды партизан.
— Ура-а-а!..
Это грозное слово могуче летело теперь над большаком, перекатывалось по лесу. Партизаны высыпали на дорогу, добивая остатки колонны противника.
— Сандро! — крикнул комбриг и, подставив колено под планшет, написал на вырванном из блокнота листке: «Прорыв совершен. Злобич». — На рацию! Камлюку!
16
Нет,
— Ничего ведь неизвестно. Ну что может случиться с Надей?
— Может, погибла или фашисты захватили.
— Бросьте, Борис Петрович. Ужасы придумываете.
— Конечно, ужасы… Но что сделаешь? Взвесь все, подумай…
— Никто же определенно не сказал, что с ней… Почему вы предполагаете худшее? Так можно бог весть до чего додуматься! Перестаньте тревожиться, все будет хорошо.
— Нет, мой милый, не так легко отвязаться от горьких дум… Сам пытался унять тревогу — не получается… Кипит в душе… Поверишь, бой шел, и то я не забывал. А ты хочешь успокоить… Да веришь ли ты сам тому, что говоришь, в чем хочешь меня убедить?
— Ах, шени чириме! Видимо, легче Эльбрус сдвинуть с места, чем вас переубедить, — вздохнул Турабелидзе. — Мне так жаль вас…
— Спасибо, друг. Ты добрый.
— А как же иначе?.. Ваше горе — мое горе…
— Тогда и правде в глаза смотри. А то успокаиваешь… Разве мне и тебе от этого легче? Мы солдаты! Какая бы беда ни нагрянула — без чувств не упадем. Знать бы только, какая она, эта беда.
— Скоро, вероятно, выяснится все.
— Да, но что принесет эта ясность? Такое можешь узнать — хуже неизвестности…
Злобич слегка вздохнул и, поглядывая вдаль, в сторону Родников, задумался. Над головой шелестели придорожные вербы, их вершины постепенно теряли свои очертания, тонули в вечернем сумраке.
Вдали, по сторонам большака, слышались редкие выстрелы: это партизаны после засады перенесли, свои основные удары на фланги, расширяют прорыв и одновременно прикрывают большак, по которому стали выходить из блокады отряды соединения.
Злобича теперь интересовала не стрельба на флангах, а то, как быстрей пропустить сквозь сделанный прорыв партизанские колонны. Навстречу ему шли и шли подразделения. Свое движение они начали сразу же, как только на большаке закончился бой. Такая организованность нравилась Злобичу, радовала его. Удовлетворенный, он, однако, волновался из-за некоторых отдельных неполадок. В частности, его беспокоило, почему задерживается Рыгор Ковбец со своим госпиталем. Злобичу хотелось, чтобы раненых эвакуировали в первую очередь. И вдруг — задержка. Было бы не удивительно, если бы госпиталь находился далеко отсюда, а то ведь он почти рядом, в лесу за Родниками. Как же тут не встревожиться? Сразу после боя туда поехал комиссар Новиков, чтобы ускорить эвакуацию госпиталя, но и о нем ничего не слышно. В чем же дело?
Злобич придержал коня и, подождав Столяренко, который с тремя связными ехал шагах в пятидесяти сзади, спросил:
— Семен, что случилось? Никакой вести от Ковбеца…
— Видимо,
— Обязательно. И пусть побыстрей назад возвращается… Ну и Ковбец! Настоящая сядура.
Слово «сядура», распространенное среди населения Калиновщины, Злобич нередко употреблял, когда говорил о каком-нибудь медлительном человеке, и с его легкой руки оно пошло гулять по всему соединению. С иронией и сарказмом партизаны называли сядурой каждого, кто медлил с выполнением задания или долго без дела засиживался в лагере, ленился.
Из мрака выплыли контуры крайних родниковских дворов. Возле Злобича галопом пронесся вперед связной, высланный Столяренко. Он проскакал, видимо, метров сто, и вдруг его, как услышал Злобич, остановил громкий окрик: «Стой! Пропуск!» В воздухе прозвучали лаконичные слова пропуска, и встречные, слышно было, подъехали друг к другу.
— Вот радость! А мы уж думали, какие вы сядуры! — послышался голос связного.
До Злобича донесся конский топот, поскрипыванье телег — ехал обоз. Какая-то повозка страшно скрежетала — казалось, это визжит застрявший в подворотне поросенок. Злобич поморщился, подъехал к обозу и, ни к кому не обращаясь, крикнул:
— На ярмарку едете?!
— Какая тебе ярмарка, Борис Петрович? — вырос из темноты Рыгор Ковбец. — Добрый вечер.
— Здорово! Тебя раненые еще не отлупили?
— За что?
— А ты и не догадываешься? Надо не нервы иметь, а веревки, чтобы выдержать этот поросячий визг.
— Ты про колеса?
— А о чем же? Едешь не на ярмарку. Мимо неприятеля придется пробираться. А ты с такой музыкой… Брось эту скрипку, если дегтя достать не можешь.
— Не очень он валяется. Разжились около пуда — израсходовали… Мне уж Новиков давал жару. А что я сделаю? Не рожу… Пошлю людей — поездят по дворам и ни с чем возвращаются. Вот и опять только что послал по Родникам…
— Как хочешь, хоть роди, а достань… Где Новиков?
— В хвосте обоза, подгоняет.
— Почему задержались? Едешь, как горшки везешь.
— С ранеными сильно не разгонишься, А их — немало. Приходится останавливаться. И дорога, как лихорадка, очень трясет, один тяжелораненый не выдержал…
— Как Перепечкин?
— Ничего. Сильный он, как зубр… Оперировали без наркоза, сжал зубы — и ни слова, только стонал.
— На какой он повозке?
— Не стоит тревожить его. Всю дорогу спит.
— Обессилел?..
— Очень… А дела его могли бы быть скверными. Не вынеси мы его своевременно из боя — началось бы заражение.
— Та-а-ак, — вздохнул Злобич, вспомнив, кто вынес Андрея из боя.
Он невольно подумал, что в беде с Надей виноват только Ковбец. Видишь, не терпелось ему достать молока…
За этот короткий момент молчания подумал, о Наде и Ковбец. Он догадался, почему Злобич глубоко вздохнул и протяжно произнес свое «так». Но Ковбец не считал себя виноватым. Он вспомнил сейчас молодого, с кудрявым чубом, тяжело раненного партизана, для которого Надя захотела принести молока. «И что могло случиться с ней? — думал Ковбец. — Если бы я знал, что произойдет такое, лучше уж сам бы пошел в деревню…»