Спокойной ночи, крошка
Шрифт:
Это что, гордость в его голосе? Гордость. Мэл не рассказывал мне таких подробностей, и мы же с ним договаривались… А теперь он выдает нашу тайну друзьям. С гордостью.
Все разом повернулись ко мне. Теперь в их глазах читался настоящий ужас. Муж изменил мне, обрюхатил постороннюю женщину, да еще и столь спокойно рассказывает об этом. Даже Фрэнки смогла собрать свой жалкий умишко в кучу и сосредоточиться. Ее глаза расширились от любопытства, она переводила
Я взяла себя в руки, сделала пару глубоких вдохов.
— Все не так просто, как говорит Мэл. — Нужно было уменьшить нанесенный ущерб. — Кое-кто очень близкий нам отчаянно хотел завести ребенка. Это было так трогательно. Мэл очень любил эту девушку, настолько, что готов был сделать для нее все, что угодно. И он согласился стать отцом ее ребенка. — Это была правда.
Мэл смотрел на меня, и его взгляд взрез'aл мою душу, рубил меня на мелкие кусочки, наказывал за то, что я лгу, говоря правду.
— Ты все еще видишься с матерью и ребенком? — спросила Фрэнки.
Фрэнки, которая обычно лишь мечтательно улыбалась на наших вечеринках, улыбалась и накручивала прядь волос на палец, думая о чем-то своем, сейчас настолько заинтересовалась происходящим, что даже начала задавать вопросы.
Я чувствовала взгляд Мэла кожей, но сама не смотрела на него. Он хотел узнать, как я справлюсь с этим вопросом. И в его взгляде был упрек. Он обвинял меня. Мы оба знали, что я виновата. Конечно, я виновата.
— Нет, — ответила я. — Она уехала из города еще до того, как ребенок родился. Переехала на побережье и редко бывает в Лондоне. Мы с ними не видимся.
Мэл беззвучно отодвинул стул от стола, беззвучно опустил салфетку на полную тарелку. Бедная Кэрол, она много часов провозилась, готовя тесто для булочек с семгой, чистя молодую картошку, запекая козий сыр и овощи с чили. А Мэл едва притронулся к еде.
Все так же бесшумно он вышел из комнаты. И только входная дверь тихонько захлопнулась за ним.
Я уставилась в тарелку, чувствуя, как на глазах у меня выступают слезы, а в горле стоит комок. Я тоже не успела поесть, а ужин выглядел так аппетитно. Так восхитительно. А теперь мне не съесть ни крошки.
Мерцали свечи, все молчали. Молчали и смотрели на меня. Мне было так стыдно. Стыдно оттого, что только что случилось. Стыдно оттого, что случилось тогда.
Я отодвинула стул, сказала Кэрол, что позвоню ей завтра, попрощалась с остальными и ушла.
Во второй раз за последние шесть часов мне пришлось уйти, зная, что, как только дверь закроется за моей спиной, все начнут обсуждать меня.
Мэл входит в дом, не удостоив меня и взглядом. Захлопнув дверь, я бегу вверх по ступеням, прямо в ванную. Распахиваю окно, достаю сигарету, а потом вытряхиваю содержимое сумочки на пол в поисках зажигалки. Я вдыхаю жизненную силу, которую дарит мне никотин, и выпускаю дым за окно, чтобы
Я думала, что он в гостиной, развалился на диване и лихорадочно переключает каналы. Или в столовой, перебирает диски. Ищет записи с музыкой потяжелее, чтобы позлить соседей и заставить меня страдать от боли в барабанных перепонках.
Но его там нет.
Мэл в кухне, стоит перед распахнутой дверцей холодильника, так что свет падает на его торс. Он пьет пиво из бутылки, будто воду.
— Я не могу поверить, что ты так поступил, — говорю я ему.
Последние капли золотистой жидкости выливаются в рот Мэла, и он швыряет бутылку обратно в холодильник с такой силой, словно хочет разбить и бутылку, и полку. Он достает очередную бутылку, срывает с нее крышку, бросает крышку в холодильник, подносит горлышко ко рту, пьет взахлеб. Он игнорирует меня. В машине я думала, что это я с ним не разговариваю, но, как оказалось, все иначе.
— Не смей игнорировать меня, Мэл Вакен. Это не я натворила сегодня дел.
Он выпивает еще глоток, опускает бутылку и поворачивается ко мне. Его взгляд шарит по моему лицу, как будто Мэл тщетно пытается понять, что же меня так разозлило.
— Я не сделал ничего плохого, — заявляет он. — Я просто сказал правду.
— Но мы договорились…
— Мы договорились, что я не буду с ними общаться, — перебивает меня Мэл. — Вот о чем мы договорились. Мы не оговаривали то, что мне нельзя рассказывать о них. О нем.
Конечно, он прав. Мы не говорим об этом. О ней. О нем. О них. И я предполагала, что Мэл вообще не будет говорить об этом. С кем бы то ни было. Ни с матерью (наверняка он узнал все это от нее), ни с его друзьями, ни с коллегами по работе, ни с нашими общими друзьями.
Может быть, всему миру известно о сыне Мэла, и только я ничего не знаю.
— Но ты все равно не должен был так поступать, — настаиваю я.
— Ты никогда не чувствуешь за собой вины, Стеф? — вдруг спрашивает он.
Его голос звучит глухо, и эти слова проходят сквозь мое сознание, сквозь мое тело, вызывают дрожь.
— Ты не чувствуешь этого чудовищного, колоссального груза вины вот здесь? — Он прижимает бутылку к груди.
Он спрашивал меня об этом миллион раз, и одна и та же мысль всплывала в моем сознании: «Ты понятия не имеешь, каково это — быть мной. Чувствовать себя настолько виноватой, что я даже не знаю, где заканчивается моя душа, а где начинается вина».
— Я никогда не заставляла тебя пойти на это. — Я намеренно меняю тему.