Спокойные времена
Шрифт:
— Вот тебе их и топором… Твои крылышки…
— Нет, Ауримас, не говори так! Не хочу я, чтобы ты так говорил!
Она вся дрожала, произнося эти слова, под его рукой; ее волосы щекотали ему лицо. И слеза, ее слеза, горячая и соленая, упала ему на лицо, как своя собственная; он сказал:
— И я не хочу, Оне… Я только предлагаю… Разве можно допустить, чтобы этот бандит… заваливался в дом ночью… и своими кровавыми лапищами…
— Ой, не надо, не надо! Перестань!..
— Что ж… — Он слегка ослабил напрягшуюся, как струна, руку, обнимавшую ее плечи. — Раз уж боишься…
Она чуть отстранилась.
— Боюсь?
— Похоже…
— Я?!
— А то кто же? Не даешь и слова сказать о своем Райнисе…
— Какой он мой?!
— А чей же еще?.. А Шачкус… ты, кажется, говорила…
— Говорила, говорила! — горько улыбнулась она; ему показалось, что от этой резкой и недоброй улыбки ее пылающие
— Меня?..
— Мальчонку моего. Ализаса.
— Твоего сына?
— Да… Из школы удрал. А все потому…
— Почему?
— В пионеры не желает, вот почему! Отец забьет — ясно. Насмерть заколотит.
— Какой отец?
— Начас — какой! Все он.
— Да ведь ты сказала: неродной…
— Потому и забьет, Ауримас. Родной небось не стал бы. Ну поколотит, ну отругает, за вихор оттаскает… — родной… Пожалеет… Да чего тут развозить… Какой нам толк от этих разговоров?.. Мне да тебе?.. Особенно, Ауримас, тебе. Тебе, детка, тебе…
Он даже зажмурился от этих слов. «Детка…» — в точности как мать; это Оне? Та Оне, о которой он столько думал последние дни…
— Почему же мне?.. — спросил он, думая о чем-то совсем другом и в то же время пытаясь уловить ускользающую нить разговора: нечаянно, совсем невольно коснулся рукой ее колена. — Почему? — Ему не понравился его собственный голос — внезапно, будто от этого нечаянного прикосновения охрипший и как бы чем-то подернутый, каким-то липучим клеем, и такой, какого он, можно сказать, и не слышал, а лишь чувствовал, как и трепетное тепло колена под своей ладонью, как дыхание: и свое, и ее. — Почему?.. Оне, почему?
— Потому что ты слишком добрый… пока… Слишком хороший… Если человек бредит и зовет маму… все еще зовет маму…
— Слишком?..
— Да, — она ласково сжала его руку, точно гладя, но в то же время пытаясь убрать ее подальше; ладонь и пальцы у нее тоже были теплые и пьянящие, как и лицо, глаза, как и прерывистое, взволнованное дыхание. — И слишком молод… Ты, Ауримас, еще совсем молоденький, чтобы… о таких делах…
— Слишком молод? — воскликнул он, теряя самообладание; он уже не соображал, что говорит, не мог и ручаться, что это говорит он, что это его голос: настолько голос был незнакомым и глухим. — Слишком молод?! — повторил он и крепко обнял ее; она всплеснула руками и подалась ближе. — Я слишком молод? — прохрипел он, весь подбираясь, а его горячие, обметанные жаром губы уже искали ее лицо. — Слишком молод?! Ты так думаешь?.. Думаешь?.. Думаешь?..
Она ничего не ответила, осторожно, будто боясь задеть или как-нибудь еще причинить боль, наклонила голову, выскользнула из его объятий, выпрямилась, тряхнула головой, снова нагнулась, чуть взбила подушку и, встав у изножия топчана, будто рядом никого не было, неторопливо, расправляя все свое крепкое, налитое тело, начала раздеваться…»
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Я, Бриг, понятия не имею, кто первым крикнул: «Gib ihm zu!» [32] — и кто кинулся с ножом на полицейского; об этом еще напишут «Kolner Anzeiger» [33] , если вообще об этом будет написано, hier herrsht Zucht und Ordnung, klar? [34] Но я еще успел оттолкнуть Вингу и отскочить от стола сам; стол опрокинулся, Винга хлопнулась об стену; это на Гогенштауфенринге, близ площади с непривычным названием «Барбаросса» (вспомнилось начало войны), в пивнушке «Fruh am Ring» [35] . Откровенно говоря, мы не собирались и заглядывать сюда, в эту пивную, просто бродили по ночному Кельну, чуть поутихшему большому городу, выбирая наиболее освещенные улицы, и наконец настолько выбились из сил, что надо было где-то присесть; подвернулась эта самая «Fruh am Ring». И кто мог знать, что около полуночи здесь собираются те, кому трудно попасть в другое заведение, или те, кому вовсе некуда деваться; а хваленые Spezialitaten aus amerikanischen Geflugel [36] соблазняли заглянуть сюда и многих других. Итак, я изо всех сил оттолкнул в сторону Вингу, прежде чем на наш столик упал тот смуглый, весь залитый кровью человек и прежде чем полицейский (когда и откуда он здесь взялся?) выстрелил второй и сразу же третий раз; свет погас. И пока я, крепко держа Вингу за руку, старался плотнее прижаться к стене (в углу, заметил я, стояла огромная пальма в кадке; скорей, скорей туда!), в помещение ввалились новые полицейские
32
«Задай ему!» (нем.).
33
«Кёльнские ведомости» (нем.).
34
Здесь царят дисциплина и порядок, ясно? (нем.).
35
«Утром на Кольце» (нем.).
36
Блюда из американской дичи (нем.).
Винга рванулась вперед, к мальчишке, который, пробегая мимо, чуть не задел ее своими воздетыми руками, сухими, как спички, растопыренными пальцами; он был голым по пояс, глаза горели ужасом — никогда прежде я не видел таких глаз; резкий свет направленного на него фонаря, точно длинный язык фантастического чудища, мельком лизнул торчащие детские ребра. «Raus! Du verfluchter Turke — raus!» [37] — крикнул полицейский и, схватив мальчугана за сухие руки-щепки, крутанул вокруг себя и, точно мешок, отшвырнул прочь, обратно во мрак; Винга дернулась у меня в руках. «Не лезь! — зашептал я. — Не вмешивайся, Винга! Это их дела! Только их!» — «Ведь они убили человека! Правда убили!..» — «Разберутся. Сами. Полиция разберется…» — «Полиция?.. Вот эта?..» — «Да. Без нас с тобой. Это их дела, Винга…»
37
Вон! Ты паршивый турок — вон! (нем.).
«Нет, нет, немыслимо! — содрогнулся, едва лишь зажегся свет, худощавый джентльмен чрезвычайно одухотворенной наружности, в золотом пенсне на длинном тощем носу; похоже было, что он, вроде нас с Вингой, попал сюда случайно и так же случайно очутился рядом с нами; его бледные, тонкие, как карандашная линия, губы выглядели, право, как нарисованные на сером, тусклом лице. — Господа, это же просто уму непостижимо!..»
«И часто здесь такое творится?» — поинтересовался я, и человек, по-моему, уловил иностранный акцент.
«Вы еще спрашиваете!.. Каждый божий день! С утра до вечера и целыми ночами. Днем, впрочем, они иногда работают…»
«Это о полиции?» — чуть было не вырвалось у меня, но я вовремя спохватился, что такая реплика прозвучала бы довольно глупо с точки зрения моего лощеного собеседника.
«Иногда?»
«Именно. Бывает и у них нужда в заработке. У меня таких деятелей ошивается около тысячи…»
«Сударь, вы богатый человек…»
«Сомнительное богатство, смею вас уверить. — Джентльмен вздохнул. — Тысяча гуннов, господа, вовсе не такое сокровище…»
«Гуннов?»
«Что-то в этом роде, сударь… — Он мрачно покосился на нас с Вингой. — Видите ли, я архитектор. Под моим началом крупная стройка. Возводим университетское здание со всякими там лабораториями и прочим… А вы откуда сами?»
Я сказал.
«Рига?»
«Нет, что вы! Вильнюс!»
«Ja, ja. Wilno. Adam Mickiewicz. Ja-a! [38]
Я ничего не произнес, мы с Вингой переглянулись. Прижавшись к моему плечу, она испуганными карими глазами разглядывала зал, где по-прежнему валялись стулья, перевернутые столы, на полу белели скатерти, салфетки, под ногами у посетителей, в спешке покидавших зал, хрустели осколки: кто-то, бранясь (я разобрал несколько славянских слов), двигал стулья. Полицейских уже не было — ни их, ни тех людей, которые с ними дрались; близ двери, у буфета, широко расставив ноги, торчал дородный верзила в черном фраке и с большой, чуть съехавшей набок желтой «бабочкой» под раздвоенным подбородком, — видимо, владелец этого превеселого кабака; он подозрительно косился на нас.
38
Да, да. Вильно. Адам Мицкевич. Да-а! (нем.).