Спокойные времена
Шрифт:
Глуоснис сразу смекнул, что вооружен, — по этому въевшемуся в мозг еще с фронтовых времен металлическому звуку, который возникает при трении автомата или карабина о пуговицу или ремни, по напряженности шага и остальных звуков, которую ничего не стоит уловить искушенному уху, по неровному, прерывистому дыханию, какое бывает, когда идешь при оружии; смекнул и весь напрягся: что-то должно было произойти.
Начас? Он же — Райнис? Бандит, который держит в страхе всю округу? Муж. Он?..
А что, если он направляется сюда? В убежище? Ведь не для Глуосниса оно строилось… А если он, проведав от своей женушки…
Нет, нет! Нет! Этого не будет! Этого не может быть! Она не выдаст!
А если может? Если выдаст?
Не выдаст.
Ты ведь не знаешь
Знаю! Лучше, чем Ийю. Чем Мету! Чем… Все эти дни с ней… с ней одной и со своими мыслями… далеко не такими, какими делился с Фульгентасом… с недотепой из бухгалтерии провинциальной газеты, старым холостяком Фульгентасом…
Чшш… что это? Мочится? На дверь? На дверь убежища? На твою, Глуоснис, дверь. Чшш… Дьявольщина!
И вздох — там, за дверью. Глубокий, из самого нутра. Управляется с брюками. Застегивается. Смотрит на звездное небо и обстоятельно, без спешки, застегивает штаны. При этом, разумеется, что-то думает. Обмозговывает. Порядок, прежде всего порядок. Полная готовность. Такова солдатская жизнь. Таковы будни. «Партизана». Бандита. Подонка, убийцы детей. У, жаль, что не вижу.
Наконец-то застегнулся. Все приведено в порядок. Можно отправляться. Шагать дальше. И плевать тебе, тьфу, на какую-то дверь, за которой… Тьфу-у! Уходит. Бум, бум, шаги удаляются.
К дьяволу!
Ничего не вижу. Не вижу его, гада ползучего!
Хотя чувствую: топает туда, откуда приходила она. Откуда ее шаги… домой идет!
Тук, тук, тук!..
В окно. Костяшками пальцев по стеклу.
Тук, тук, тук… О-не-е!..
Это я, Оне! Я, я! Я!
Не вижу. Ничего, черт подери, не вижу. Только звезды. Блестящие звезды в вышине. (И зачем они мне, люди добрые?!) И голос — резкий, нетерпеливый. Не слышу, а вижу. Вижу его!
Оне!..
Невнятный шорох: не то за что-то зацепил, не то что-то оттолкнул. Споткнулся…
Пьян?
Навряд ли.
Дверь раскрывается. Хлопает, затворяясь. Тишина.
Тишина —
Тишина — —
Тишина — — —
Но что там теперь, в этой тишине? В мертвом безмолвии? Что творится, что происходит? На хуторе под Любавасом…
Что!.. Спрашиваешь!.. Оне. Оне Начене, жена. Оне. И Начас. Райнис. Гроза округи. Райнис. Ее муж.
Сейчас они целуются. А как же, обнимаются и целуются. Она — в рубахе, босиком, вся теплая (жаркая, жаркая, жаркая), пахнущая можжевельником (всегда этот запах), озаряя все вокруг своим румяным лицом; он — скинув у стены автомат (ясно: автомат, так и грохнул под стенку), сдвинув на макушку картуз (чтоб не мешал козырек), наспех расстегнул ворот. Может, где-то и хватил малость, а может, и нет… может, нет… не важно… Целует, целует, целует… стиснув в объятиях и весь дрожа… И она целует — и тоже вся охвачена дрожью… как тогда, когда он, Ауримас… И гладит пальцами его щеки, своими нежными, трепетными пальцами, гладит жесткие, поросшие щетиной, давно не мытые щеки бандита, бандита, бандита… гладит и жмурится, точно кошка… А потом… А потом она поведет его в постель — куда еще, возьмет за руку и поведет; а потом — за стол, где его заждался давно остывший ужин; все равно остыло, так что… А он и слова не вымолвит, он, бандит, он, Онин муж, бандит, — только скинет с себя пропитанные осенней сыростью вещи, скрипучую портупею, все пошвыряет как попало; Райнис, Райнис, да; и больше ни о чем не будет думать — такой дубоватый (таким представлял его Ауримас, никогда не видя его в глаза), с грушевидной, сужающейся к затылку коротко остриженной головой; только о ней, о своей Оне, об этих круглых, нежно-румяных, от долгого ожидания чуть запавших щеках, о крутых, выпирающих двумя тугими клубками грудях, о крепких, точеных, давно ожидающих тепла и прикосновения ногах, об этой остро пахнущей аиром, уже издалека пахнущей аиром постели, о которой он тосковал больше всего; о ее пышных, с запахом ветра и можжевельника волосах… о сочных ее губах… Их счастья ничуточки не омрачает, что в двух шагах отсюда, за обгаженной Райнисом дверью, задыхаясь от вопиющей, творящейся
А вдруг подозревает? Вдруг знает?
Нет, нет, нет!.. Ведь если бы он знал… если бы он хоть что-нибудь подозревал… если бы этот чертов Райнис хоть сколько-нибудь…
Пока не радуйся! Погоди! Придет… Вот отдохнет… а уж тогда… Не пропустит случая, не думай! Возьмет свое… покуражится… Особенно над таким… с пролеженными боками… А куда тебе деваться? Некуда. Куда бежать? Как? Уж не через эту ли щелку? Эту щелку, с ладонь шириной, сквозь которую ты глядишь на мир. И куда побежишь? В какую сторону? А далеко ли убежишь?.. На твою долю остается одно — метаться, злиться, яриться, терпеть и исходить отчаянием, тоской… И все… Ты пленник — больше ничего. Пленник Ауримас. Студент… Корреспондент… Онин «двоюродный братец». Дурак. Вечный неисправимый дурак. Узник Райнисов.
Ну, Онин… Если бы только ее…
Не смеши!.. На что ты ей сдался — Оне! У нее Начас. Райнис… Муж… Эх ты, женоненавистник…
«Она не стянула, не сорвала с него эту рубашку — рубашку Райниса, в которую одела его; на лице у нее не дрогнул ни один мускул. И все лицо казалось как бы высеченным из цельного куска камня, на нем не было глаз, таким Глуоснис ни разу его не видел. Она по-прежнему сидела на краю лежанки, выставив круглые, белеющие в темноте колени, и ее рука, по обыкновению, искала его руку, однако в этот миг она казалась ему такой далекой, что и представить себе трудно, где она; Глуоснис даже застонал.
— Я больше так не могу, — вымолвил он, стараясь не глядеть на это каменное лицо. — Не выдержу.
— С чего ты вдруг? Никто же тебя не видел.
— Никто?
— Никто.
— Зато я, Оне, кое-кого видел…
Она медленно растянула губы в улыбке — в этом каменном, безглазом лице сегодня не было никакой жизни; и улыбка, тоже холодная, застывшая и далекая, даже не изменила холодных щек, казавшихся еще холоднее в сумраке; улыбнулась, отняла свою руку и положила к себе на колени, белыми кругляшками выглядывающие из-под юбки. Глуоснис отвернулся.
— И кого же ты видел… скажи на милость… — донеслось издалека. — Начаса? Его… Райниса?..
— Видел.
— Радуйся, что не он тебя.
— И слышал!
— И что такою ты слышал?
— Все! Как стучался в окно, как звал…
— Только-то? Мало же ты видел, мало слышал… Ой, мало… Да можно скачать, ничего… Потому что если бы видел и слышал…
Она вдруг снова поймала его руку и прижала к своим глазам.
— Что ты! — испугался он. — Ты плачешь?
— Нет, нет!
— Оне!.. Ты дрожишь вся… И глаза у тебя…
Она выпустила его руку и закрыла лицо ладонями.
— Ай, не смотри, не смотри… Дура, дура я…
Плечи затряслись, заходили.
— Оне, перестань!.. — крикнул он. — Что с тобой, Оне? Что случилось? Неужели из-за меня?!
— Нет, нет, ничего… — Она медленно отвела волосы со лба. — Наверное, ничего… Смотри!
Он подался ближе и увидел на лбу у нее темное пятно, прежде спрятанное под волосами. Содрогнулся.
— Он?.. — хрипло спросил.
— Кто же еще… — Она поправила волосы, старательно скрыла ими синяк на лбу. — Муженек…
— Да за что?.. Если не из-за меня, то…
— За книжку… За крылья.
— Какие еще крылья?
— За белые сильные крылья… из-за которых я… совсем сдурела… За то место, которое ты отчеркнул карандашом… ну, в книге…
— В какой книге? Да что ты, Оне…
— Я ведь тоже училась в гимназии… не думай…
— Что за книга, Оне? Не пойму…
— Которую ты оставил… в телеге, в соломе. Я все читаю ее, читаю. А он говорит: это из-за книги я ему есть не принесла куда надо. Читаю, мол, а про дело забыла. И медикаменты не отнесла.