Спокойные времена
Шрифт:
Он пошатнулся и боком рухнул на доски. Но руку не убрал, не отнял этой приросшей к ее стану ладони — к жаркому, гибкому стану; глаза горели зелеными огоньками.
— Да отстань ты, ну тебя!.. — воскликнула она с укором и досадой в голосе; он нехотя покорился. — Ведь не затем я… все это время тебя…
Точно холодной водой окатила этим своим «не затем»; но ведь все, в конце концов, затем, он знает, и хотя этот осел Фульгентас…
— А зачем? — спросил он, не слыша ни ее глубокого дыхания, похожего на вздохи, ни собственного голоса, но резко убрал
— Да ведь просто ты… несчастный… Они бы тебя… одного, в лесу…
Несчастный? Он? И это знакомо, где-то он уже слышал это слово…
— Значит… больше… никто?.. — вымолвил он, чувствуя особый смысл этого слова; болью отозвалось в боку. — Никто не знает?
— Что ты здесь? Конечно!.. — Она неожиданно спокойно взглянула на него и опять отвернулась. Сидела она рядом, на краешке лежанки, а он, лежа поверх одеяла, грудью своей чувствовал тепло ее тела — тепло это струилось по потной, в мурашках спине; тепло это словно укачивало и усыпляло, как и ее тихий, умиротворенный голос. — Совсем никто… Ведь если узнает он… Райнис…
— Райнис?
— Ну да, а что?..
— Райнис? — повторил он снова, будто не веря и мгновенно освобождаясь от мглистого тумана, которым только что было окутано все кругом. Райнис? Это имя он слышал, его называли в отряде, слышал и еще где-то. Оно не радовало ничуть. «Райнису не попадись… — сказали ему в волости, когда он попросился в отряд, чтобы написать о бойцах, — быть может, о Гаучасе (того там не было, но другие ведь остались). — С этим шутки плохи…» («А с кем хороши? — улыбнулся он сейчас, позабыв то, что произошло с минуту назад, и стараясь разобраться во всем этом смутном хаосе, завершившем его престранную командировку. — С кем, скажите, они хороши?») — А что нам он, Райнис этот?.. Нам с тобой!
Она ничего не ответила, молчала, лишь ее спина застыла в холодном напряжении.
— Почему ты молчишь?
— А что я тебе скажу? Главное, ты знаешь: я тебя никогда и никому… это давно решено…
— Давно? И кем же?
— Да, решено. Как только я тебя привезла… и увидела, какой ты еще совсем малыш…
— Малыш? Я?
— Да, ты… — Она безотчетным движением протянула руку и погладила его по щеке — в самом деле по-матерински. — Ведь ты не только ее… Мету… или какую-то Марго звал, но и маму свою…
— Маму? Я? Ну, знаешь…
— Ты не сердись… чего обижаешься? Мамку звать никому не воспрещается… Да еще когда никого больше нет…
— А что я говорил… ну, во сне? В бреду?
— А, многое!.. — Она тихонько засмеялась, медленно отняла руку от его лица; стало как-то прохладней. — Мало ли чего раненый человек болтает… А еще кричал: Шачкус, Шачкус!
— Шачкус?! Я его и видел-то всего раз в жизни… Когда он оставил меня под можжевельником…
— Ну и что же… Он был здесь…
— Шачкус?
— Он самый. С компанием своей.
— Когда? Давно?
— Нет, недавно… — Она задумалась. — Дней десять назад…
— Целых десять дней!
— Около того. А может, две недели. Время идет быстро.
— Искали меня?
— Не-а… — она помотала головой; пахнуло ее волосами. — Зерно… они всегда
Она резко отвернулась и закрыла лицо ладонями. Не плакала, он знал, что она не плачет. Сидела, боком прижавшись к его груди, и молчала, закрыв лицо руками, о чем-то думала; когда обернулась, в глазах не было ни слезинки; она погладила его по руке.
— Но знай, я не сказала! — Она тряхнула головой — взметнулись черные, пахнущие ветром волосы. — И не скажу!
— По-моему, надо бы…
— Выдать?
— Не выдать, а сказать. Сообщить!.. Меня искали. Я знаю.
— И я знаю, будь спокоен… — Она, будто извиняясь, осторожно тронула его пальцы. — Если бы с ними не заявилась эта самая… училка…
— Кто такая?
— Да Купстайте же! Комсомолка…
— Учительница Купстайте?
Он и сам не почувствовал, как уперся ногами куда-то в шершавые, необструганные доски и, точно пополам перегнутый, сел; она и не шевельнулась.
— Что же ты молчала, а? Ну, знаешь…
— Знаю…
— Все делаешь по-своему, да? Ведь я мог сразу с ними…
— Потому и молчала, — вздохнула она, — что мог… А если я… Пойми ты, если я не хочу…
— Чего не хочешь?
— Чтобы они узнали… Ты ведь еще ничего обо мне…
— О, много! — воскликнул он. — Даже очень много!.. Особенно сейчас, когда ты сказала…
— Ничего… — Она словно не расслышала. — Ни обо мне, ни о мужике моем — Райнисе… а от него мне прятать тебя куда трудней, чем от милициантов или даже от…
— Твой муж — Райнис?
— Муж, муж… Чего уставился?! Мой муж Райнис, которого ненавидят все кругом и которого мне… тоже жалко, пойми ты… Ведь и он несчастный… как и ты… хоть все его и боятся… даже этот проклятым Шачкус… А все-таки, пойми ты, шесть лет под одной крышей…
— И под одной периной…
— Ну, парень, ты о жизни… об любви да жалости… совсем еще…
— Ты бы мог понять… каково мне… ну, нам обоим… когда кругом…
«Точно как Мета! Мета! Опять она!.. — Он стиснул зубы, не слишком вслушиваясь в то, что говорит эта женщина, — сцепил накрепко, до скрежета. — Всюду, всюду ты!.. Твои слова… поступки… «Несчастный!.. Об жизни…» Однако сколько их, добрых самаритян… развелось! Милосердных… с крестиками на платках… И без оных… Вот еще один экземпляр… полюбуйся!.. Еще одна на твоем пути… Тоже мне, женоненавистник!..»
Она говорит? Все еще говорит? Доказывает? Ему? То, что и без всяких слов… любому…
— Ох, замолчи ты, слышишь? Ты слышишь, что тебе говорят? — вдруг выкрикнул он и здоровой рукой, всей пятерней, изо всех сил тряхнул ее за плечо; это уже была злоба. — Молчи! И запрягай лошадей! Сейчас же! Больше я здесь ни минуты… В этом осином гнезде… Ни секунды! Да! Да! Да!
И встал, прямо соскочил на пол, даже топнул ногой, словно уверяя себя самого или ее, что действительно поступит, как обещал, и еще злее махнул здоровой рукой, чересчур тощей в просторном рукаве чужой холщовой рубахи; во рту пересохло, в глазах щипало, грудь давила резкая боль…