Спокойные времена
Шрифт:
«Очень славненькая…» — повторил я и погладил грубоватый рыжий плюш: было бы за что последние свои марки…
«Видел бы ты, как она прыгает!.. — Винга снова оживилась. — У нее в животе элементы…»
«Элементы? В животе?»
«В животе — что тут смешного? Это вполне современная обезьянка… Обезьянка двадцатого века… И не такая неуклюжая, как ты…»
Или Абдонас, мелькнуло у меня, да стоит ли о нем думать в таком месте?
«Почему ты считаешь, что я неуклюжий, Винга?»
«Откуда мне знать, — она пожала плечами. — Неуклюжий, и все… Может, это просто литовская лень в тебе сидит…»
«Лень?»
«Благополучная литовская лень-матушка, которая когда-нибудь возьмет да и задушит
«Ты, как всегда, глобально…»
«Не смейся… не надо… Сам видишь…»
«Смотря что, Винга. Что-то вижу, а что-то…»
«Чего не хочешь, того и не видишь, да? А если всерьез…»
«Только всерьез, всерьез сейчас и всегда…»
«Тогда слушай… Разве у нас мало чванства? Того самого, первородного… никому не нужного?.. Ну, того, в которое часто вырождается пресловутое человеческое достоинство…»
«Занятно, что же ты дальше…»
«Это еще, Ауримас, у кого как… Таким самодовольным может быть лишь деревенский мужик, он веками гнул спину перед барином и вдруг вошел во вкус новой жизни, но в глубине души, по сути своей, остался все тем же, вчерашним…
«Как это?» — я заморгал глазами; сегодня Винга меня удивила.
«Да очень просто: взял и ни с того ни с сего выгодно продал полудохлого телка… или подлепил к своему участку еще полсотки… А уж эти мне интеллигенты!.. Еще вчера не знали, что за штука радио, а сегодня все сплошь Канты и Спинозы… А в каком экстазе хватают всякий хлам!.. Да поскорее, побольше, чтобы ближнему не досталось!.. Вот этот кулацкий строй ума у нашей интеллигенции, по-моему, и отпугивает молодежь, Ауримас…»
«Ишь ты, кулацкий!.. — улыбнулся я, зная пристрастие Винги к умствованию — иногда вовсе не к месту и не ко времени. — Стремление к благополучию свойственно кому угодно. Что было бы без него, Винга?»
«Смотря к какому благополучию! — воскликнула она. — К благополучию его величества брюха?..»
«Ну, когда пресловутое брюхо заявляет о своих правах, и самые высокие материи меркнут…»
«Наоборот: именно эти самые материи и обнажают свою сущность…»
«Когда человек голоден?»
«Нет. Когда жив не только брюхом».
«Понимаю, понимаю… — я закивал головой; Вингу переспорить нелегко, это я знаю. — Но сейчас, Винга, не война, когда все подчиняешь одной, самой высокой цели… И не то тяжкое послевоенное время, когда вовремя сказанное слово утешения значило больше, чем кусок сала…»
«А сегодня? — Она прищурилась. — Сегодня меньше?»
«Прошу тебя: не лови на слове! Сейчас, Винга, спокойное время, когда как будто можно пожить и для себя…»
«Для себя?»
«Разве мы не заслужили это?»
Я понимал, что говорю вовсе не то, что нужно, и не то, что думаю я сам, а что-то совсем другое, но мне нужно было во что бы то ни стало поддержать этот разговор, такой далекий от Дахау и от всего, с ним связанного; хотелось быть веселым. Беззаботный, бывалый журналист, стреляный воробей, все ему трын-трава. Работа работой, а личная жизнь — личной жизнью. А пожить он умеет, будьте уверены. Отринуть все лишнее и жить в свое удовольствие. Радоваться любой безделице, если она твоя и никто ее у тебя не отнимет. Хотя тебе вот-вот и стукнет пятьдесят. Хотя где-то и прищелкивает оскаленными зубами та самая, знаете… И пусть ее! Я еще поживу, ей-богу, поживу, и сегодня я это чувствую лучше, чем когда-либо. Разве что давно, в юности, было нечто подобное. Заботы и невзгоды далеко, за тысячу километров отсюда; конечно, никуда они не денутся, они поджидают тебя (я вздохнул), но неужели всегда и всюду только о них? Они там, а я здесь… на террасах кельнского кафе… где-то на берегу голубого Рейна… Близ той тусклой клоаки,
24
«Труд освобождает!» (нем.).
25
Крепость, бастион (нем.).
Однако прежде всего нам надо закончить разговор.
«Говоришь, заслужили, Ауримас? Да все ли?»
«Хотя бы некоторые…»
«Ну ты, в самом деле, всю жизнь…»
«Всю свою жизнь ленивого мужика…»
«Не язви, тебе не идет… К тому же в тебе и правда сидит что-то неисправимо мужицкое… как и во всех нас…»
«И в тебе?»
«И во мне… как в любом литовском интеллигенте… И это надолго, по-моему…»
«Но, может, это не наша вина, Винга?»
«Конечно! Это атавизм. Пережиток давних времен… Но мы не о том; вот ты, Ауримас, всю свою жизнь что-то делал. Чаще всего что-то полезное…»
«Чаще всего?»
«Ну, конечно, не всегда… Если бы мы всегда занимались только полезными делами… ого, какими бы мы были скучными…»
«И ты… в точности как Эма…»
«Эма?»
«Да. Как моя дочь Эма. У нее тоже один разговор…»
«Какой же?»
«О том же — о скуке… Ей фейерверки подавай… И тебе тоже, да?»
«Ну, в мои-то годы…» — она улыбнулась печальной улыбкой.
«Но кокетничай!.. Женщины, Винга, в любом возрасте питают пристрастие в основном к…»
(А Марта?.. Я подавленно умолк, но Винга не обратила на это внимания.)
«Развлечениям, да? — иронически улыбнулась она. — О, вре-мя-пре-про-во-жде-ни-е!.. Ты, конечно, ошибаешься, но спорить я не буду… А зубы ты мне не заговаривай, ничего не выйдет! — Она погрозила пальцем. — Ты не то что я, можешь не прибедняться…»
«Я и не пытаюсь… видит аллах!..»
«Слепец твой аллах… особенно когда тебе это на руку… В общем, будь у меня хотя бы часть тех заслуг перед обществом… Да, да, это не пустые слова, я не подлиза… не дождешься! Пока я заимею хотя бы часть тех заслуг, которые есть у тебя, хоть ты и не всегда сознательно к тому стремишься, Ауримас… и которые иногда остаются незамеченными… или забытыми…»
«Не все ли равно», — отмахнулся я.
«У тебя большие заслуги, Ауримас… — продолжала она, будто не расслышав; я прощал ей эту странную привычку. — Интересная жизнь… Но пока миллионы людей в мире, миллионы угнетенных прозябают во тьме и невежестве… пока в основе их существования нет ничего, кроме повседневного стремления продлить свое бытие…»
«Нам положено терпеть, так, что ли? Приспособиться к чужому страданию и ждать?.. А тем временем наша собственная жизнь… наши быстротекущие деньки…»