Спокойный хаос
Шрифт:
— Нравится?
— Да, приятное вино.
— «Фраскати». Мне его присылает моя сестра из Веллетри. Точнее она мне его присылала: теперь уже я буду сам его покупать. Садитесь. Если ваша дочь выглянет в окно, вы и отсюда ее заметите.
Я стараюсь стереть любопытство, или, что еще хуже, крайнее удивление, ошеломление, должно быть, так явственно написанное у меня на лице. Кто его знает, удалось ли мне это или нет.
— Честно говоря, доктор, перед отъездом я хотел с вами познакомиться и выразить вам мое самое искреннее сочувствие: мне очень жаль, что ваша жена умерла.
— Спасибо.
—
Он трясет головой, улыбается. На вид ему, должно быть, лет шестьдесят: седые, еще густые волосы, четкие линии плебейского лица, как у героев Пазолини, — его внешность разительно контрастирует с грамотностью речи, лишенной диалектизмов, — у него зубы курильщика, покрытые темным матовым налетом, хотя пепельницы нигде не видно, должно быть, он бросил курить.
— Легко сказать вдовец, но на самом деле все гораздо сложнее. — Он отпивает второй глоток вина, и на этот раз опустошает фужер. — Траур — очень сложная штука. К этому нужно привыкнуть. Нужно иметь какой-нибудь интерес в жизни, чтобы можно было на этом сконцентрироваться. Вам повезло, у вас такая великолепная девочка, она целиком заполняет вашу жизнь, но у нас, у меня и Рины, детей не было. Тогда я был уже на пенсии, и интересов особых у меня тоже не было. Вот и остался я наедине с вагоном свободного времени, и убить-то его мне было нечем, вот оно никак и не хотело проходить. Вы можете себе такое представить, что целый год я практически ничем не занимался, убивал время, подметая квартиру. Я, как псих, подметал квартиру по пятнадцать, двадцать раз в день. У меня появилась мания вытирать пыль — на мебели у меня не должно было быть ни пылинки, так я и жил, потихоньку, подметая полы, понимаете? Подметал, я все время подметал и подметал…
…и его усталые, опустошенные глаза уставились в одну точку, они смотрели в сторону башни из ящиков, и казалось, что они видят то, что недоступно моему взгляду, — наверное, там раньше стоял диван, с которого он смотрел телевизор вместе со своей женой, но прежде чем его глаза полностью отдались во власть опия воспоминаний, они снова обратили на меня свой взгляд…
— Да вы не бойтесь, доктор, я не собираюсь рассказывать вам историю всей моей жизни. Я сказал это только для того, чтобы доказать, что я прекрасно понимаю, как вы можете себя чувствовать. Я прекрасно понимаю, я догадываюсь, почему вы весь день проводите здесь. А сейчас, с вашего разрешения, я на минутку, пойду посмотреть, как там спагетти, не хотелось бы, чтобы они переварились.
И резвым, легким шагом он направляется на кухню.
— А-а-а! Готово! — кричит он через дверь из кухни. — Еще бы тридцать секунд и — прости-прощай спагетти «аль денте»!
Из распахнутой двери до меня доносятся шумы, сопровождающие операцию, которую он проделывает, настолько отчетливые и точные, что кажется, что я все вижу воочию: вот падают в дуршлаг спагетти, вот кастрюля опускается в раковину, вот тщательно слитые спагетти попадают на сковородку с соусом, а потом снова на огонь. Сейчас из кухни мимо моего носа пролетает вкуснейший запах
— Пармезан, горький перец! Хотите? — все еще из кухни громко спрашивает он. Я в нерешительности не знаю, что и сказать, но тут он появляется в дверях, в руках у него сковородка, полная дымящихся спагетти, он ставит ее в центр стола.
— Я не употребляю ни то ни другое, но многим нравится. Если хотите, они на столе.
Как фокусник он ставит на стол две баночки: в одной красный горький перец, а в другой — натертый пармезан.
— Нет, — говорю я, — в спагетти ни перец, ни сыр я не кладу.
— Молодец, правильно. У помидоров нежный вкус, а как положишь перец, ничего, кроме горечи, и не чувствуется…
Он накладывает спагетти в тарелки: сначала мне огромную порцию, потом себе огромную порцию. Мне это знакомо: это культ римлян — изобилие во всем, когда количество переходит в качество. В Милане так не делают, считается, что это вульгарно.
— …а вот пармезан не подавляет, но все равно меняет вкус помидоров. А у свежих помидоров, самого что ни на есть отменного качества, со своего огорода, как, к примеру, у этих, почти сырых, только чуть-чуть подваренных и очищенных от кожуры, такой дивный вкус, что, доложу я вам, его уже ничем не улучшишь, а посему что бы ни добавлял — это только шаг назад…
и пока мужчина, который называл меня доктором, накладывал тарелки, томатный соус капал с большой двузубой вилки и красными пятнами пачкал белоснежную скатерть. Это символизирует кровь, правда доктор? Чья это была кровь?
— Я заправляю спагетти только капелькой оливкового масла. Хотите?
— Да, спасибо.
Я протягиваю ему тарелку, которую только что получил из его рук, и он на кучке спагетти рисует струйкой масла букву «С». Потом то же самое проделывает и со своей порцией, садится и засовывает салфетку за воротник рубашки.
— Приятного аппетита, — желает мне он.
— Спасибо, и вам того же.
Он с таким рвением набрасывается на спагетти, что мне показалось, что он собрался съесть их на время. Он не накручивает их на вилку, а забрасывает длинные спагетти целиком в рот, одну вилку за другой, как вилы с сеном, а потом свешивающиеся спагетти вилкой запихивает в рот. Это тоже признак здорового римского плебса — Альберто Сорди, жующий макароны. Здесь, в Милане, такую манеру есть считают неприличной и едко критикуют: фу, какой мужлан, неотесанный.
— Итак, завтра вы возвращаетесь в Рим? — задаю я ему вопрос, просто так, чтобы только что-нибудь сказать, но спрашиваю-то я у него это как раз в тот момент, когда он интересуется, как мне нравятся его спагетти, и наши вопросы перекрещиваются. Наступает неловкая пауза, никто из нас не может понять, чья очередь отвечать на вопрос, но поскольку спагетти и в самом деле вкуснейшие, и чтобы пробить пробку затора, говорю я.
— О-о-о, очень вкусно, правда, правда.
— Спасибо, — говорит он. — Еще в прошлом году я не умел так вкусно готовить. Потом я записался на кулинарные курсы и…